Федор Шаляпин - Маска и душа

Это были: Сѣровъ, Левитанъ, братья Васнецовы, Коровинъ, Полѣновъ, Остроуховъ, Нестеровъ и тотъ самый Врубель, чья «Принцесса Грезъ» мнѣ казалась такой плохой.

Почти съ каждымъ изъ этихъ художниковъ была впослѣдствiи связана та или другая изъ моихъ московскихъ постановокъ.

Нашъ знаменитый пейзажистъ Исаакъ Ильичъ Левитанъ не имѣлъ прямого отношенiя къ моей театральной работѣ, но именно онъ заставилъ меня почувствовать ничтожность банальной яблони въ цвѣту и великолѣныхъ брюкъ молодого человѣка на скамейкѣ.

Чѣмъ больше я видался и говорилъ съ удивительно-душевнымъ, простьгмъ, задумчиво-добрымъ Левитаномъ, чѣмъ больше смотрѣлъ на его глубоко-поэтическiе пейзажи, тѣмъ больше я сталъ понимать и цѣнить то большое чувство и поэзiю въ искусствѣ, о которыхъ мнѣ толковалъ Мамонтовъ.

— Протокольная правда — говорилъ Левитанъ — никому не нужна. Важна ваша пѣсня, въ которой вы поете лесную или садовую тропинку.

Я вспоминалъ о «фотографiи», которую Мамонтовъ называлъ «скучной машинкой», и сразу понялъ, въ чемъ суть. Фотографiя не можетъ мнѣ спѣть ни о какой тропинкѣ, ни о лѣсной, ни о садовой. Это только протоколъ. Я понялъ, что не нужно копировать предметы и усердно ихъ раскрашивать, чтобы они казались возможно болѣе эффектными — это не искусство. Понялъ я, что во всякомъ искусствѣ важнѣе всего чувство и духъ — тотъ глаголъ, которымъ пророку было повелѣно жечь сердца людей. Что этотъ глаголъ можетъ звучать и въ краскѣ, и въ линiи, и въ жестѣ — какъ въ рѣчи. Я сдѣлалъ изъ этихъ новыхъ для меня впечатлѣнiй надлежащiе выводы для моей собственной работы въ оперѣ.

Первое мое выступленiе въ театрѣ Мамонтова состоялось въ «Фаустѣ» Гуно. Роль Мефистофеля какъ будто считается одной изъ моихъ лучшихъ ролей. Я пѣлъ ее сорокъ лѣтъ подрядъ во всѣхъ театрахъ мiра. Она, такимъ образомъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ освящена традицiей въ томъ видѣ, въ какомъ я ее представляю. Я долженъ сдѣлать признанiе, что Мефистофель — одна изъ самыхъ горькихъ неудовлетворенностей всей моей артистической карьеры. Въ своей душѣ я ношу образъ Мефистофеля, который мнѣ такъ и не удалось воплотить. Въ сравненiи съ этимъ мечтаемымъ образомъ — тотъ, который я создаю, для меня не больше, чѣмъ зубная боль. Мнѣ кажется, что въ изображенiи этой фигуры, не связанной ни съ какимъ бытомъ, ни съ какой реальной средой или обстановкой, фигуры вполнѣ абстрактной, математической — единственно подходящимъ средствомъ выраженiя является скульптура.

Никакiя краски костюма, никакая пятна грима въ отдѣльности не могутъ въ данномъ случаѣ заменить остроты и таинственнаго холода голой скульптурной линiи. Элементъ скульптуры вообще присущъ театру — онъ есть во всякомъ жестѣ — но въ роли Мефистофеля скульптура въ чистомъ виде прямая необходимость и первооснова. Мефистофеля я вижу безъ бутафорiи и безъ костюма. Это острыя кости въ безпрестанномъ скульптурномъ дѣйствiи.

Я пробовалъ осуществить этотъ мой образъ Мефистофеля на сцене, но удовлетворенiя отъ этого не получилъ. Дѣло въ томъ, что при всѣхъ этихъ попыткахъ я практически могъ только приблизиться къ моему замыслу, не осуществляя его вполне. А искусство, какъ известно, приблизительнаго не терпитъ. Мнѣ нужно вполне нагое скульптурное существо, конечно, условное, какъ все на сцене, но и эта условная нагота оказалась неосуществимой: изъ за соседства со щепетильнымъ «nu» мнѣ приходилось быть просто раздѣтымъ въ предѣлахъ салоннаго приличiя… Встрѣтилъ я къ тому же и нѣкоторыя объективныя техническiя затрудненiя. Какъ бы то ни было, Мефистофеля я игралъ по узаконенному чекану, выработанному раньше многими талантливыми художниками и поэтами. Чеканъ этотъ несомненно производитъ на публику впечатлѣнiе, и онъ имѣетъ, слѣдовательно, свои права.

Однако, мой первый московскiй Мефистофель отъ сценической традицiи кое въ чемъ уклонялся. Прежде всего, я надѣлъ новый костюмъ, который совсѣмъ не походилъ на привычный костюмъ лже-ландскнехта. Мефистофелю полагается по чину два пера — я одно убралъ, надѣлъ только одно. Пересталъ я также наклеивать усы, закрученные кверху усатиномъ. Мнѣ казалось, что отъ этихъ маленькихъ перемѣнъ фигура Мефистофеля внѣшне выигрываетъ. Одно перо больше подходитъ къ лицу, съ котораго убрали усы; безъ усовъ же лицо выглядитъ болѣе костлявымъ, т. е., болѣе скульптурнымъ и, слѣдовательно, болѣе соотвѣтствуетъ стилю персонажа.

Мой Мефистофель имѣлъ большой успѣх. Я былъ очень юнъ, эластиченъ, скульптуренъ, полонъ энергiи и голоса. Я понравился публикѣ. Критика заметила также внѣшнюю новизну образа и объ этомъ не умолчала. Она весьма любезно приписала мнѣ какую то заслугу. Но что было воистину превосходно, что для меня было главное, я понравился Мамонтову и моимъ новымъ друзьямъ и воспитателямъ — художникамъ-живописцамъ. Мамонтовъ послѣ этого спектакля великодушно предоставилъ мнѣ carte blanche — разрѣшилъ мнѣ заказывать для моихъ ролей новые костюмы по моему вкусу и, вообще, имѣть сужденiе о постановкѣ пьесъ, въ которыхъ я участвую.

Въ художественномъ отношенiи это было весьма существенное преимущество. Обыкновенно, въ частныхъ театрахъ съ костюмами дѣло обстояло весьма печально. Въ складахъ, наполненныхъ всякой ветошью, всегда были наготовѣ костюмы опредѣленныхъ «стилей» — испанскiй, пейзанскiй и т. п. Когда надо было играть Мефистофеля, помощникъ режиссера кричалъ:

— Эй, Григорiй, тащи нѣмецкiй!.. № 16.

У такого мецената, какъ Мамонтовъ, этого, конечно, быть не могло. Однако-же, право шить новые костюмы для каждой роли было шшрокимъ жестомъ даже въ его антрепризѣ. Къ этому надо добавить еще то, что самъ Мамонтовъ заботливо давалъ мнѣ совѣты, помогалъ выбирать цвѣта матерiй для того, чтобы мои костюмы были въ гармонiи съ декорацѣями, которыя съ любовью работали ему лучшiе художники Москвы.

До сихъ поръ я съ радостью воспоминаю этотъ чудесный московскiй перiодъ моей работы. Въ атмосферѣ довѣрiя, признанiя и дружбы мои силы какъ бы удесятерились. Я работалъ съ энтузiазмомъ и какъ губка впитывалъ въ себя лучшiя вѣянiя времени, которое во всѣхъ областяхъ искусства было отмѣчено борьбою за обновление духа и формы творенiй. Мамонтовъ открылъ двери своего театра для великихъ русскихъ композиторовъ, которыми пренебрегала Императорская сцена. Въ короткое время онъ поставилъ четыре оперы Римскаго-Корсакова и воскресилъ къ славѣ Мусоргскаго свежей постановкой «Бориса Годунова» и «Хованщины».

У Мамонтова я получилъ тотъ репертуаръ, который далъ мнѣ возможность разработать всѣ особенныя черты моей артистической натуры, моего темперамента. Достаточно сказать, что изъ 19-ти ролей, созданныхъ мною въ Москвѣ, 15 были роли русскаго репертуара, къ которому я тяготѣлъ душою. Но самымъ большимъ благодѣянiемъ для меня было, конечно, то, что у Мамонтова я могъ позволить себѣ смелые художественные опыты, отъ которыхъ мои чиновные вицъ-мундиры въ Петербургѣ перепадали бы всѣ въ обморокъ.