Федор Шаляпин - Маска и душа

Милый, образованный молодой человѣкъ, знающiй отлично исторiю гугенотовъ и кто такой Рауль де Нанжи, представъ передъ публикой за освещенной рампой, бываетъ скорѣе похожъ на парикмахера, переряженнаго въ святочный костюмъ. Онъ просто не умѣетъ ходить на сценѣ при публике, не владѣя свободно своимъ тѣломъ. Получается разладъ между рыцаремъ, котораго онъ изображаетъ, и имъ самимъ.

Пришелъ однажды ко мнѣ въ Петербурѣ молодой человѣкъ съ письмомъ отъ одного моего друга-писателя. Писатель рекомендавалъ мнѣ юношу, какъ человѣка даровитаго, даже поэта, но безъ всякихъ средствъ, — онъ хочетъ учиться пенiю. Нельзя ли послушать его и помочь ему?

Молодой человѣкъ былъ одетъ въ черную блузу, шнуркомъ подпоясанную подъ животомъ. Я заметилъ, что онъ ходитъ въ развалку, какъ ходили у насъ люди изъ народа съ идеями, мечтающiе помочь угнетеннымъ. Я замѣтилъ также, что онъ обладаетъ великолепной физической силой, — я больно почувствовалъ его рукопожатiе. Я его послушалъ. Сравнительно недурнымъ голосомъ — басомъ — онъ спѣлъ какую-то оперную арiю. Спѣлъ скучно, что я ему и сказалъ. Онъ согласился съ этимъ, объяснивъ, что еще ни у кого не учился. На ученiе ему нужно 40 рублей въ мѣсяцъ. Я ему ихъ обѣщалъ, выдалъ авансъ и разрѣшилъ время отъ времени приходить мнѣ попеть. Онъ поступилъ въ школу. Видалъ я его рѣдко, — въ сроки взноса денегъ. Но этакъ черезъ полгода онъ пришелъ показать мнѣ свои успѣхи. Въ той-же черной блузѣ, съ тѣмъ же поясомъ подъ животомъ. Слишкомъ крѣпко, какъ всегда, пожалъ мнѣ руку, въ развалку подошелъ къ фортепiано и запѣлъ.

Никакой особенной разницы между первымъ разомъ и теперешнимъ я въ его пѣнiи не замѣтилъ. Онъ только дѣлалъ какiя-то новыя задержанiя, едва ли нужныя, и пояснялъ мнѣ, почему они логически необходимы. Я сдѣлалъ ему нѣкоторыя замѣчанiя по поводу его пѣнiя и, между прочимъ, спросилъ его, что онъ думаетъ по поводу своей блузы: такъ ли онъ къ ней привыкъ, что съ ней не разстается, или, можетъ быть, у него не хватаетъ денегъ на другую одежду?…

Вопросъ мой, повидимому, смутилъ молодого человѣка; однако, улыбнувшись, онъ сказалъ мнѣ, что голосъ звучитъ одинаково и въ блузѣ, и во фракѣ. Противъ этой истины я ничего не возразилъ. Дѣйствительно, подумалъ я, — голосъ звучитъ одинаково…

Въ то время я игралъ короля Филиппа II въ «Донъ-Карлосѣ». Молодой человѣкъ часто приходилъ просить билеты на эти мои спектакли: хочетъ изучить мою игру въ «Донъ-Карлосѣ», такъ какъ къ роли Филиппа II имѣетъ особое тяготѣнiе и надеется, что это будетъ лучшая изъ его ролей, когда онъ начнетъ свою карьеру. Я ему охотно давалъ контрамарки. Онъ приходилъ затѣмъ благодарить меня и говорилъ, что моя игра переполняетъ его душу восторгомъ.

— Вотъ и чудно, — сказалъ я ему. — Я радъ, что такимъ образомъ вы получите нѣсколько наглядныхъ уроковъ игры.

Прошелъ еще одинъ учебный годъ. Снова пришелъ ко мнѣ молодой пѣвецъ. Въ черной блузѣ, съ пояскомъ подъ животомъ, снова до боли крѣпко пожалъ мнѣ руку.

На этотъ разъ я поступилъ съ нимъ строго. Я ему сказалъ:

— Молодой человѣкъ. Вотъ уже 2 года, какъ вы учитесь. Вы ходили въ театръ смотрѣть меня въ разныхъ роляхъ и очень увлекаетесь королемъ Филиппомъ II Испанскимъ. А ходите вы все на кривыхъ ногахъ въ развалку, носите блузу и такъ отъ души жмете руки, что потомъ онѣ болятъ. Вашъ профессоръ, очевидно, вамъ не объяснилъ, что помимо тѣхъ нотъ, которыя надо задерживать, какъ вы въ прошлый разъ это мнѣ логически объяснили, надо еще учиться, какъ ходить не только на сценѣ, но и на улицѣ. Удивляюсь, что вы не сообразили этого сами. Голосъ, конечно, звучитъ одинаково во всякомъ костюмѣ, но короля Филиппа II, котораго вы собираетесь играть, вы никогда не сыграете. Я считаю двухлѣтнiй опытъ вполнѣ достаточнымъ…

Молодой человѣкъ, вѣроятно, жаловался друзьямъ, что вотъ болыше актеры затираютъ молодыхъ и не даютъ имъ дороги… Онъ этого не говорилъ бы, если бы понималъ, что большими актерами дѣлаются, обыкновенно, люди, съ одинаковой строгостью культивирующiе и свой духъ и его внѣшнiя пластичекiя отраженiя.

Высочайшимъ образцомъ актера, въ совершенствѣ владѣвшаго благородной пластикой своего «амплуа», является для меня Иванъ Платоновичъ Киселевскiй. Этотъ знаменитый актеръ гремѣлъ въ концѣ прошлаго вѣка въ роляхъ «благородныхъ отцовъ», — вообще «джентельменовъ». Я его видѣлъ на сценѣ, въ Казани, когда я былъ еще мальчикъ. Лично же я встретился съ нимъ гораздо позже въ Тифлисѣ, въ салонѣ одной знакомой дамы, устроившей раутъ для гастролировавшей тамъ столичной труппы. Я былъ еще слишкомъ робокъ, чтобы вступить съ Киселевскимъ въ бесѣду, — я наблюдалъ за нимъ издали, изъ угла. Сѣдые волосы, белые, какъ лунь, бритое лицо — некрасивое, но интересное каждою морщинкой. Одѣтъ въ черный сюртукъ. Безукоризненно завязанный галстукъ. Обворожительный голосъ совсемъ, какъ бархатъ. Говоритъ негромко, но все и везде слышно. Я любовался этой прекрасной фигурой. Киселевскаго пригласили къ буфету. Онъ подошелъ къ столу съ закусками и прежде, чѣмъ выпить рюмку водки, взялъ тарелку, посыпалъ въ нее соль, перецъ, налилъ немного уксуса и прованскаго масла, смѣшалъ все это вилкой и полилъ этимъ на другой тарелке салатъ. Читатель, конечно, удивляется, что я собственно такое разсказываю? Человѣкъ сдѣлалъ соусъ и закусилъ салатомъ рюмку водки. Просто, конечно, но какъ это сдѣлалъ Киселевскiй — я помню до сихъ поръ, какъ одно изъ прекрасныхъ видѣнiй благородной сценической пластики. Помню, какъ его превосходная, красивая рука брала каждый предметъ, какъ вилка въ его рукахъ сбивала эту незатейливую смѣсь, и какимъ голосомъ, какой интонацiей онъ сказалъ:

— Ну, дорогiе друзья мои, актеры, поднимемъ рюмки въ честь милой хозяйки, устроившей намъ этотъ прекрасный праздникъ…

Благородство жило въ каждой линiи этого человъка. «Навѣрное, англiйскiе лорды должны быть такими», — наивно подумалъ я. Я видѣлъ потомъ въ жизни много аристократовъ, лордовъ и даже королей, но всякiй разъ съ гордостью за актера при этомъ вспоминалъ:

Иванъ Петровичъ Киселевскiй…

Милые старые русскiе актеры!

Многихъ изъ нихъ — всю славную плеяду конца прошлого вѣка — я перевидалъ за работой на сценѣ; но старѣйшихъ, принадлежавшихъ къ болѣе раннему поколѣнно великаго россiйскаго актерства, мнѣ пришлось видѣть уже на покоѣ въ петербургскомъ убѣжищѣ для престарѣлыхъ деятелей сцены. Грустно было, конечно, смотрѣть на выбывшихъ изъ строя и утомленныхъ болѣзнями стариковъ и старухъ, но все-таки визиты къ нимъ въ убежище всегда доставляли мнѣ особую радость. Они напоминали мнѣ картины старинныхъ мастеровъ. Какiе ясные лики! Они были покрыты какъ будто лакомъ, — это былъ лакъ скрипокъ Страдиварiуса, всегда блистающiй одинаково. Эта чудесная ясность старыхъ актерскихъ лицъ — секреть, нашимъ поколѣнiемъ безнадежно потерянный. Въ ней, во всякомъ случаѣ, отражалась иная жизнь, полная тайнаго трепета передъ искусствомъ. Со священной робостью они шли на работу въ свой театръ, какъ идутъ на причастiе, хотя и не всегда бывали трезвыми…