Лидия Чуковская - Прочерк

Иногда, оборачиваясь назад, вспоминая груды машинописных, а то и рукописных страниц, полосы гранок, кипы версток и сверок, эти дни и ночи, эти месяцы и годы труда, да еще раздражительность, вспыльчивость, а подчас и несправедливость пере-переутомленного учителя нашего, вспоминая постоянное неудовольствие паразитического начальства, я понять не могу, как мы выносили всё вместе: труд, бытовую неустроенность, вечную спешку, маршаковскую придирчивость, тычки и пинки московских хозяев? И не только выносили — вопреки всему — любили нашу несносную жизнь. Наверное, любили оттого, что ощущали свой труд плодотворным, и еще оттого, что были тесно, неразрывно дружны. Не знаю, как на войне, в окопах, но «в тылу» такая дружба возникает только в совместной работе — когда приходится и выручать друг друга, и щедро помогать, когда формально отвечает за работу один, но не одинок он в добровольных помощниках. К тому же в редакции было весело. Да, придира Маршак иногда до слез доводил нас своими ненасытными требованиями, но какие что ни день он сочинял эпиграммы! одну виртуозней и смешней другой! И один ли Маршак! Каждый день, по несколько раз в день, в комнатушки нашей книжной редакции заявлялись из соседних комнат, из редакций журналов «Чиж» и «Еж» такие мастера эпиграмм, шуточных стихов, пародий и фарсов, как Ираклий Андроников, Олейников, Хармс, Шварц, Заболоцкий, Мирон Левин. Их издевательским объяснениям в любви (каждой из нас по очереди, но при всех!), их лирико-комическому стихотворству, их нравоучительным — навыворот! — басням, их словесным и актерским дурачествам не было конца — и слезы смеха легко смывали с наших душ и щек горечь обид и усталость. Андроников изображал Владимира Васильевича Лебедева, Маршака, Чуковского, знаменитого дирижера Штидри, Алексея Толстого, Эйхенбаума, или Качалова, или нашего курьера — гениально; иного слова не подберу. «Оды» Олейникова были злы, но неотразимо пленительны. Смех до упаду возвращал нам силы. Унынию в редакции не было места. Неудачи, радости, ссоры, огорчения случались, а вот уныния — не помню. Маршак:

Олейников:

Маршак:

Олейников:

Заболоцкий:

…Иногда, по дороге домой, я вспоминала какие-нибудь строки Заболоцкого, Олейникова, Мирона Левина или Евгения Шварца, останавливалась посреди тротуара и снова начинала смеяться. Прохожие глазели на меня как на помешанную. Мне же ни с того ни с сего припомнилось четверостишие Левина, записанное в нашей «буфетной книге»:

Маршак, только что расставшись с тобою и надавав тебе при разлуке 17 или 27 срочнейших поручений, через полчаса начинает без устали звонить в редакцию или домой, чтобы проверить, выполнены ли уже все 27. Если же позвонишь сама, тебя вновь настигнет град поручений. Стихи о телефонных беседах с Самуилом Яковлевичем Олейников оканчивал так:

…Однако плакали мы, смеялись ли, а при чем здесь сотрудник Физико-технического института Матвей Петрович Бронштейн? При том, что одним из любимейших мечтаний Маршака было: вытеснить научно-популярную книгу для подростков — книгой научно-художественной. На пути к осуществлению мечты и состоялась встреча Маршака с Бронштейном. Самуил Яковлевич полагал, что создавать научно-художественные книги должны люди не «промежуточные», а те самые, которые создают науку. Только тогда, думал он, наука будет преподноситься читателю научно — то есть во всем драматическом величии неудач и побед. Только тогда не ограничится научная книга изложением результатов, перечнем готовых сведений, но разбудит в читателе самостоятельность мышления и критическую способность. Не кроется ли в Митином таланте, загадывала я, соединение, которое ищет Маршак: дар ученого и дар художника? Ученый, способный обращаться не к одной лишь логике, но и к чувствам и к воображению читателя?

Были уже у нас попытки рассказать детям об истории письменности («Черным по белому» М. Ильина); о том, как люди учились и научились измерять время («Который час?», «Как автомобиль учился ходить» того же Ильина…); «Про эту книгу» Бориса Житкова — о типографии, о книгопечатании. Или «Китайский секрет» Елены Данько — история фарфора.

Физик-теоретик М. П. Бронштейн мог, казалось мне, поведать о вещах более сложных, чем история фарфора или книгопечатания. Более сложно познаваемых, более отвлеченных.

Я не ошиблась. Содружество Мити с Маршаком дало свои плоды: «Солнечное вещество», «Лучи Икс», «Изобретатели радиотелеграфа». Научно-художественные книги М. Бронштейна.

Но — не дало ли оно еще один плод? Не плодом ли сближения Матвея Петровича с «ленинградской редакцией», разгромленной в тридцать седьмом, явилась и Митина гибель? Не познакомь я Митю с Самуилом Яковлевичем, не сведи его так тесно с редакцией, научно-художественные его книги, быть может, остались бы ненаписанными, но сам он остался бы жив? И совершил бы те открытия в науке, которых от него с такою уверенностью ожидали люди науки: наставники, коллеги, аспиранты?

Вопрос праздный. Работа в науке не в большей степени защищала человека от гибели, чем работа в литературе. Или в здравоохранении. Или в промышленности. Или на почте. Или где угодно. Или нигде.

В тысяча девятьсот тридцать седьмом опасности подвергалась каждая человеческая жизнь — вне зависимости от профессии, возраста, пола, социальной, национальной или политической принадлежности.

Опасно было — жить.

История гелия сплелась с историей нашей жизни — Митиной, моей. Работа над книгой сблизила нас. Собственно, она же нас и поженила. Брака нашего мы ни от кого не скрывали, но некоторое время вынуждены были жить врозь, на разных квартирах — он у себя на Петроградской, на улице Скороходова, 22, а я, вместе с Идой и Люшей, на Литейном, 9. Совместный литературный труд был для нас чем-то вроде свадебного путешествия. Все серьезнее и глубже узнавали мы друг друга.