Лидия Чуковская - Прочерк

Очень старательно истреблялись фотографии — все. Мать, отец, сестра, брат, я, Люша. Фотографии друзей. Рвали — и на пол. В одну карточку вгляделись попристальнее — в Гешину. Главный показал ее своему подручному. «Это ваш муж? — спросил тот у меня. — Это Бронштейн?» — «Нет. Это не Бронштейн». (У Мити и Геши одинаково поднималась волна волос надо лбом. Другого сходства, кроме разве интеллигентности, не было.) Я струхнула, не спросят ли кто, но не спросили, разорвали и кинули. До этой ночи я думала, что Большой Дом изучает бумаги арестованных. Я не понимала тогда, что никакие улики Большому Дому не требуются, что новелла о Митином преступлении уже сочинена и приговор ему вынесен, а если, согласно новелле, у преступника должны оказаться сообщники, то не на основании фотографий или писем будут они притянуты к делу.

Осквернение человеческого жилья, человеческих лиц, уничтожение труда, почерка — длилось долго.

Так долго, что ни один их поступок и ни один вопрос не могли удивить меня. Оно длилось дольше всей моей жизни, прожитой до этой ночи, дольше детства, дольше учения, дольше «тюрьмы и ссылки» (перенесенными мною в ранней молодости), дольше первого замужества. Дольше, чем мое знакомство с Митей и наш брак. Дольше, чем допрос в Большом Доме в 35-м году. Дольше, чем стоит мир… И чему я могла удивляться после первого же окрика: «Оружие есть?» Через минуту они поинтересуются: «А не поджариваете ли вы на сковородке младенцев?»

Разорвав все, что лежало на столе или в ящиках, оба приступили к книжным полкам. Книги они не рвали, а, мельком проглядев — перелистав, трясли, как мешки, и швыряли на пол. Главный влез на деревянную лесенку и просматривал книги наверху, под самым потолком. Там стопками сложены были альбомы: репродукции картин Леонардо, Боттичелли, Рафаэля. Для Мити это был праздник и отдых: рассматривать репродукции. Если я бывала в эти часы дома, он то и дело посылал за мной Люшу — поглядеть вместе. «И мне!» — кричала Люша, и мы смотрели втроем: Митя передавал нам вниз со своей высоты раскрытую книгу, называл художника, город, музей. Теперь, слюнявя грязные пальцы, их перелистывал погромщик. Перелистывал и встряхивал, как мешки.

— А-а, я понимаю, — сказал он мне сверху и показал, распахнув страницы, Мадонну Леонардо, — ваш муж был мистик.

Меня поразила не глупость определения — раз в альбомах Мадонны, значит — мистик, а слово был. Был… Мити уже нет — он был.

Окончив расшвыривать книги, главный позвал солдат и распорядился поднять в разных местах комнаты квадратики паркета. Эти уж наверное всерьез участвовали в военной операции: искали у нас — оружие… Они раза два ковырнули паркет какими-то ножами.

В углу Митиной комнаты, возле окна, стоял пылесос. Новенький, свежевыкрашенный, только что купленный, ни разу еще не употребленный. (Митя любил заводные игрушки и мелкую домашнюю технику.) Я видела, что солдаты, да и главный, не понимали, что это (пылесосы были тогда в новинку), и боялись подходить близко.

Значит, не притворяются, а всерьез верят, что мы — враги и храним какую-то адскую машину?

Сапогами по разорванной бумаге солдаты вышли из комнаты. Я — за ними. Настала очередь детской. В Люшиной комнате на табуретке неподвижно и прямо сидел Изя Гликин.

— Тебе пришлось предъявить паспорт? — спросила я у него шепотом.

— Нет. Не потребовали.

— Шептаться нельзя, граждане, — сказал главный.

В эту минуту снова раздался звонок. Солдаты кинулись было, но главный двумя шагами метнулся в переднюю и отпер дверь сам.

На пороге стоял Корней Иванович.

Он вошел, задыхаясь, хотя третий этаж не составлял для него никогда никаких затруднений. Он сразу увидел все: меня, солдат, начальников и изнасилованную Митину комнату.

— Папа… — сказала я, с удивлением выговаривая это детское слово — слово из стародавней жизни.

— Проходите, гражданин! — распорядился главный, и Корней Иванович вошел вместе с нами в детскую.

Я так хорошо помню его лицо. Это было лицо страдания. Не «лицо страдающего человека», не «страдающее лицо», а лицо самого страдания. Если бы на экране кинорежиссер захотел показать символ, эмблему страдания — он не мог бы выбрать модель более выразительную. Корней Иванович умел страдать и сострадать, я это знала чуть не с трехлетнего возраста, и потому всегда жалела этого, на поверхностный взгляд столь веселого, легкого, удачливого человека. (И всегда, всей своей жизнью, причиняла ему лишнюю боль.) Корней Иванович сел на Люшину кровать, особенно маленькую под его длиною и весом, оперся о стену — и не только лицо и сплетенные на поднятых коленях пальцы, но и косо прижавшиеся к стене плечи просились на холст или в скульптурное изображение страдальчества.

Я не могла догадаться, почему он пришел, откуда прослышал о нашей беде? (Оказалось, как я узнала утром, подняла его с постели Мария Самойловна, мать Мирона: ночные звонки в мою дверь, услышанные ею по телефону, всполошили ее.)

В Люшиной комнате обыск длился недолго. Для чего-то отодвинули пианино. Выбросили на пол из белого — еще куоккальского! — шкафчика чистое белье. Грубо, за хвост, прокатили по полу Люшину деревянную лошадь — Митин подарок Люше в тот день, когда мы, совершив обмен, съехались наконец в этой квартире. Потом они велели Корнею Ивановичу на минуту встать — перевернули и встряхнули Люшин матрас.

Очередь была за моей комнатой. По-видимому, они приустали маленько и торопились кончить: у меня хозяйничали наспех и очень небрежно. Открыли ящики бюро — и, увидев папки, так и оставили их неразвязанными. Из маленьких ящичков выбросили, разорвав, кое-какие письма на пол. Книги не тронули — так, оглядели. Ковырнули в одном месте паркет.

— Выйдите, — сказал мне главный.

Я вернулась в Люшину комнату. И пошла следом за главным, а он шел в переднюю и снова к Мите.

Корней Иванович по-прежнему корчился на Люшиной кровати, опираясь о стену. Плечи страдания. Руки страдания.

Начальник плотно закрыл дверь в Митину разоренную комнату. Я не понимала, что он собирается делать. А он поставил на Митины двери печать. Как и чем он ее ставил, на что дул, чем припечатывал — я не поняла. Потом прошли обратно через детскую к моей двери.

— Можете взять из комнаты, какие нужны вещи, — сказал он. — Ну, подушку какую, одеяло или что.

Я стояла молча.

— Возьмите, гражданка, вещи, какие понадобятся, — объяснил помощник. Он говорил громко, отчетливо, почти по складам, как говорят с глухими или с иностранцами. — Вашу комнату мы опечатаем тоже.

Вещи! Они воображали, что теперь, когда моя жизнь кончена, мне могут понадобиться какие-то вещи!

— Вы можете взять, что хотите, — терпеливо объяснил помощник. — Можете — книги.