Лидия Чуковская - Прочерк

Я рассказала.

— Так если у вас папочка и мамочка и братцы с сестрицей в Ленинграде и вы на втором курсе в институте обучаетесь — зачем вам, барышня, в Саратов переезжать?

— Не переезжать, а в ссылку, — ответила я. — Разве вас мои знакомые не предупредили?

— Ах, нет, нет, барышня, — запричитала, убирая со стола, старушка, — вы уж ночь переночуйте, время позднее, а утречком уж, пожалуйста, нас покиньте. Ищите себе хозяев других. Мы ссыльным не сдаем. У мужа стенокардия. Обыски начнутся, придирки. Стары мы в наши лета с ГПУ связываться.

Старик молчал.

Они были слишком стары для придирок, я же слишком молода для благоразумия. Я взяла свою нераспакованную коробку, сказала спасибо за вкусный чай и вышла на улицу — в пустыню морозной декабрьской ночи. Опрятные каменные двух— и трехэтажные домики казались приземистыми между буграми снегов: снег вверху, на крышах, сугробы внизу, вдоль стен до половины окон. Ни одно окошко не светит, и ни один фонарь не горит, но от снега светлым-светло. Ночь прекрасна, как гоголевская «Ночь перед Рождеством». Небо, луна, звезды отражались в снегу. Я дошла до вокзала, не встретив ни одного человека. На вокзале тепло, затхло и пусто. В зале ожидания легла на деревянный диван, под голову деревянную коробку, и продремала до утра. Утром пошла в ГПУ, расспрашивая прохожих об адресе. Мне и положено было с утра явиться в здешнее управление, чтобы «стать на учет». Какой-то обшарпанный субъект в обшарпанной канцелярии прочитал мне инструкцию для ссыльных: являться сюда на отметку каждый понедельник, из города не уезжать ни на день, удаление от города более чем на 5 километров карается как попытка побега.

— К следующему понедельнику сообщить свой адрес, — добавил он на прощание.

— Адрес? — переспросила я. — А где же мне поселиться, где взять адрес, если местные жители не сдают ссыльным? Вас боятся. Вот вы мне и посоветуйте.

— Нечего мне вам советовать, — резонно ответил он, тыча мне под нос бумагу, — и я расписалась: с инструкцией для ссыльных меня ознакомили.

Ссылку я переносила гораздо трудней, чем тюрьму. Здесь я имела случай убедиться в странной черте своего характера: я легче переношу одиночество, чем присутствие «не тех». Каких это «не тех»? «Не моих», не тех, с которыми сжилась, которых сама себе выбрала, с которыми связана общей любовью. К чему? К нашему городу, к Неве, к стихам, работе, книгам.

Интересы у меня тогда были довольно узкие. Определялись они, в сущности, одним-единственным словом: литература.

Воспитанная с детства в петербургском литературно-артистическом круге, в отрочестве оказалась я тоже среди детей гуманитарной интеллигенции: меня отдали в частную Таганцевскую гимназию для девочек, а потом, после революции, когда обучение сделалось совместным, перевели в Тенишевское училище, ранее тоже частное и предназначавшееся только для мальчиков («15-я единая трудовая школа»). Учителя подобраны на редкость: так, преподавали у нас и Тынянов, и Соллертинский, и Гуковский. Оба учебные заведения — Таганцевская гимназия и Тенишевское училище — отличались гуманитарным уклоном. Талантливо преподавали в Тенишевском биологию, математику, существовала там благоустроенная химическая лаборатория, но душою училища в мое время был автор книги «Душа Петербурга», знаток Герцена, итальянских городов, а также Петербурга, Павловска, Царского, Петергофа, Эрмитажа, а также московских и подмосковных святынь — Николай Павлович Анциферов. Был он строен, синеглаз, красив, беден, прямодушен и, как я узнала через много лет, — религиозен. Тогда, в мое время, знали об этом немногие, но и недогадливые бегали к нему на дом как в исповедальню. Нравственный авторитет Николая Павловича стоял высоко. Старшеклассники задавали ему свои роковые вопросы: о любви, о дружбе, об отношениях с родителями. В Тенишевском и в самое голодное, сыпнотифозное и метельное время неустанно и весело работали кружки: «по изучению Шекспира», «по изучению итальянского театра», «по изучению Эрмитажа». Воспитатели наши всячески поощряли самостоятельную общественную деятельность обучаемых. УКТУ — Ученический Комитет Тенишевского Училища организовывал альманахи и журналы, письменные и устные. Да и кто угодно, любой ученик вместе со своими друзьями, выпускал что хотел: сборник стихов или карикатур. Ставили мы и пьесы собственного сочинения. Средоточием духовной жизни был «гуманитарный кружок» самого широкого и самого неопределенного или, точнее, неопределимого направления. Литература, этика, честь. Вел его тот же Николай Павлович. В кружке обсуждались литературные новинки: книги Блока, Маяковского, Ахматовой, Мандельштама, а главное — решались вечные вопросы то ли нравственности, то ли русской литературы: имел ли право Раскольников убить старуху? имела ли право Лида разлучить художника и Мисюсь? виноват ли Вронский в гибели Анны? Вот мое отрочество.

Мы не только знали наизусть русскую классическую и русскую современную поэзию и постоянно читали друг другу любимые стихи — они входили в наш быт, в нашу обыденную, обиходную, повседневную речь.

«Как эта глупая луна на этом глупом небосклоне»; или «Барон фон-Гринвальдус, сей доблестный рыцарь, всё в той же позицьи на камне сидит», — говорили мы; или «Старик, имея много дел, в иные книги не глядел»; или «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать»; или «От вторника и до субботы одна пустыня пролегла»; или «Бензин вдыхает и судьбу клянет» — и, пользуясь этими словесными формулами как поговорками, — иногда всерьез, иногда в шутку, отлично понимали друг друга. (Между прочим, Осип Мандельштам окончил некогда Тенишевское и потому забредал, случалось, на наши сборища читать стихи.) По стихотворениям Анны Ахматовой в «Четках» и «Белой стае» мы гадали, как другие гадают «любит — не любит» по лепесткам ромашки.

Таким образом, привыкла я к среде более или менее однородной и дома, и в школе, а потом и в вузе. Прямо напротив ворот Тенишевского училища — двери во «Всемирную Литературу», — там, под началом Горького, вместе с Блоком, Гумилевым, Лозинским, Замятиным, а также специалистами — востоковедами и пушкинистами работал Корней Иванович. (Он и Е. И. Замятин ведали английскую литературу.) И я, и братья мои (оба, и Коля и Боба, тоже учились в Тенишевском) на школьных переменках по любому поводу, а то и «просто так» навещали во «Всемирке» отца и в промороженных коридорах и гостиных встречались не с ним одним. Когда впоследствии я прочла и полюбила пастернаковскую строчку «О, куда мне бежать от шагов моего божества!» (строчку о Скрябине), я поняла, что в моем отрочестве более всего боялась я шагов другого божества, чье имя Александр Блок. Завидев Александра Александровича издали, я ныряла в любую незапертую дверь, только бы своим «здравствуйте» не принудить божество отвечать мне. В общежитии «Дома Искусств», где однажды зимою я прожила целый месяц, видела я издали и вблизи Ольгу Дмитриевну Форш, Владислава Фелициановича Ходасевича, Осипа Эмильевича Мандельштама и приехавшего из Москвы Маяковского… А собрания «Серапионовых братьев», куда, девчонкой, меня пускали греться у «буржуйки» по знакомству моему с Левой Лунцем и Мишей Слонимским? Там Зощенко, Каверин, Всеволод Иванов. А «Дом Литераторов» на Бассейной, где Блок произнес свое грозное слово «О назначении поэта»? Я слышала это слово собственными ушами. (Сейчас не верю себе, но слышала.) А переводческая Студия при «Всемирной литературе» в Доме Мурузи? (В двух шагах от нашего дома — там я слышала «Возмездие». Читал автор.) А редакция журнала «Русский Современник», где Корней Иванович был одним из редакторов, а потому многие рукописи я читала у него на столе, — журнал, где печатались Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Зощенко, Добычин, Замятин, Алексей Толстой. А первый — он же последний! — номер журнала «Дом Искусств» со стихами Мандельштама и Ахматовой, с прозой Алексея Ремизова, со статьей Блока о Шекспире, с рисунками Кустодиева и Добужинского — первый номер журнала, в котором Замятин напечатал свое безбоязненное «Я боюсь»?