Борис Дьяков - Повесть о пережитом

— Ну вот… И однажды в морозную вьюгу, когда Уля везла на подводе почту и в сумке пакет председателю колхоза, повстречался ей на таежной дороге… английский министр Моррисон!

Александр Иванович улыбнулся, положил мне руку на плечо.

— Захотел я и устроил им свидание! Вот так… Моррисон, конечно, был потрясен не меньше, чем ты сейчас. Начал расспрашивать Улю: какая цена трудодня и можно ли на эти деньги купить хотя бы иголку? А Уля… у нее язычок — дай бог!

Из корпуса вышли два санитара с деревянными подносами и протиснулись между нами.

— Мешаем здесь… Пойдем-ка вон в ту гостиную, — предложил Александр Иванович.

Присели мы на завалинке, вблизи корпуса. Я забыл, для чего и пришел, — так внезапно было то, что услышал.

Тодорский закурил цигарку.

— Раскрою тебе, товарищ, одну мою мысль… Поэма — вся в голове. Вот перепишу…

— Я дам тебе бумаги.

— Спасибо… Ты слушай, слушай!.. — Подвинулся ко мне, вздохнул всей грудью. — Перепишу и отправлю Сталину. Может, прочтет… Попрошу заменить последний, самый тяжкий лагерный год высылкой на Север. Наймусь колхозным сторожем, буду в свободное время писать… Самое постыдное — быть бесполезным для людей, для общего дела, — горестно произнес он.

Нетерпеливо взглянул на меня:

— Ну как, послать или нет?..

— Сталину? — переспросил я в раздумье. «Попадет ли поэма к нему? А если не решатся передать? Отпишутся, откажут… Тогда к душевным ранам Тодорского прибавится еще одна. Ну, а если и передадут, что будет?»

В моей памяти, как в старой книге, раскрылась еще одна страница…

…Тридцать восьмой год. Сталинград. Я и Михаил Пенкин впервые вместе начинаем писать пьесу. Тему подсказал коллектив тракторного завода: оборона Царицына. Архивы, музеи, встречи с участниками эпопеи… Через два года пьеса «Крепость» вчерне закончена. Ее консультирует Емельян Ярославский. Приезжаем в Москву. Читаем драму Фотиевой — бывшему секретарю Владимира Ильича. Одобрение! Нас захлестывает радость… И нежданно-негаданно вызов к должностному лицу, опекающему театральное искусство.

Кабинет маленький, стол большой. В кресле средних лет костлявый мужчина. Утомленные глаза. Нервические движения рук и головы.

— В общем и целом пьеса мне понравилась. Так? Но…

Долго ищет записи в блокноте. Почесывает карандашом переносицу. Нервничает.

— Вам удалось подметить некоторые черты в характере Ленина, но…

Отвечает кому-то по телефону коротко, междометиями. Раздраженно опускает трубку.

— Не кажется ли вам, что в пьесе Ленин заслоняет Сталина?

Встает, ходит по кабинету. Говорит, вздрагивая всем телом:

— В обороне Царицына основную роль играл Иосиф Виссарионович. Так? А в пьесе Сталин вроде как исполнитель, поддакивает Ленину. А это нежелательно. В том смысле нежелательно, что образ теряет остроту, становится ну… на втором плане, что ли… Так?

Опекун возвращается за стол. Молчит. И наконец, набравшись духу, выносит приговор:

— Образ Ленина из пьесы надо исключить!

Смущенно глядит на вспыхнувшие наши лица. И как бы оправдывается:

— Искусство — вещь капризная… Потом у вас… Ленин выписан как человек и вождь, а надо… как вождь и человек… Вот!

Смолкает, будто слово застряло у него в горле.

— А что, если мы сами пошлем пьесу Иосифу Виссарионовичу?

— Что вы, что вы!

Поднимается, давая понять, что беседа кончилась. Протягивает вялую руку:

— До свидания! Желаю творческих успехов!

Как заблудившиеся, бродим мы по осенней Москве. Сидим на скамье в сквере. Над нами — низкое хмурое небо. С деревьев срываются желто-красные листья и, дрожа, падают к нашим ногам.

Пьеса ложится в стол…

— Что же ты молчишь? — спросил Александр Иванович.

— Попробуй послать. Не хочу думать, что перед тобой опустится шлагбаум!

Пришли санитары. На подносах — этажи мисок, прикрытых фанерными кружками. Прозвучали удары о рельс: обед.

— Александр Иванович! — послышался голос.

Мелкими шажками в нашу сторону семенил Ульмишек — бухгалтер продовольственного стола. Высокий, плечи приподняты, на бронзоватом лице крупные карие глаза, кустистые брови и темные густые усы. Он работал старшим экономистом в Министерстве нефтяной промышленности. Получил десять лет за «буржуазные настроения в мышлении». В лагере безупречно составлял аршинные продотчеты. У меня с Павлом Григорьевичем Ульмишеком сложились в лагере дружеские отношения. Мы были связаны служебными делами, часто в свободные минуты говорили о Москве, о родных… Его престарелая мать каждый месяц присылала новинки художественной литературы — единственное утешение. Он жадно читал их, охотно давал на сторону. «Библиотечный абонемент» получил у него и майор Ефремов…

— Чем могу служить, товарищ? — Тодорский поднял глаза на Ульмишека. — Подсаживайтесь.

— К сожалению, некогда… Покорнейше попрошу переписать вашим филигранным почерком небольшую ведомостичку.

— Слушаюсь. Когда прикажете?

— Полнейший цейтнот! Почта — в четыре часа!

Тодорский развернул отчетную простыню. Покачал головой.

— Ничего себе небольшая!.. Аж пот прошиб!.. Пообедать-то можно?

— Обед как раз вам и не принесли! Жорке-повару приказано накормить вас потом, на кухне.

— Вот как? — Александр Иванович стесненно пожал плечами. — Впрочем, Париж стоит обедни! — Засмеялся. — Будет выполнено, Павел Григорьевич!

— А за вами прибегали из спецчасти, — торопливо сказал мне Ульмишек. — Что-то там есть!

Я сорвался с места. Бешено колотилось сердце, стучало в висках: «Вызов! Вызов! Вызов!..» На бегу строил планы: «Вернусь на работу в Союз писателей… Обязательно помогу Тодорскому. Заберу его поэму, покажу Фадееву, а Фадеев передаст Сталину!..»

Влетел в спецчасть.

— Вызывали?

— Вызывали, — угрюмо подтвердил, конторщик Ильин.

Он штемпелевал конверты. В комнате горько пахло разогретым сургучом.

— Тут Тайшет прислал тебе привет…

Ильин сунул узенькую полоску бумаги. На ней все тот же, неотвратимый приговор: «Ваше заявление оставлено без последствий».

«Ваше заявление оставлено без последствий… оставлено без последствий… без последствий…» — звучало в ушах, жгло мозг.

Никого я не хотел видеть, ни с кем не хотел разговаривать. Как будто сразу исчез весь мир. Осталась на планете одна эта больница за колючей проволокой, в сибирской тайге…

Закрылся в библиотеке. Повесил табличку «Переучет». В полузабытьи снимал с полок книги и снова ставил на место. Несколько раз стучались. Не ответил.