Геннадий Смолин - Моцарт. Посланец из иного мира

Вера Лурье замолчала и внимательно посмотрела на меня. По всему было видно, что она довольна моим визитом. На лице хозяйки сияла благодарность и даже умиление; она вся светилась и была неподражаемо красива, а почему – я не мог никак постичь.

Я откланялся и перецеловался с Верой Лурье и Наденькой Науменко. Удивительно, но мне было так хорошо, как никогда.

По мобильнику вызвал Николая с его «Опелем». Он скоро прибыл в Вильмерсдорф, забрал меня, и мы поехали в Берлин. Возвращались молча, я равнодушно смотрел в окно и размышлял…

Знаковый получился день! Меня по собственной милости затащило в дьявольскую воронку, откуда, как оказалось позже, не было обратного пути. Попавшему в такой переплёт, мечтать о выходе из игры не приходилось. Только вперёд! Иного не дано…

А через три дня Николай провожал меня в аэропорту Шёнефельд. На этот раз мы отдали дань традиционному пиву в баре. Пиво оказалось отменным, а кружки большие, полуведерные. Обменялись малозначащими фразами, попрощались; я пригласил его в гости, он вежливо кивнул:

– О’кей!

И я пошел к стойке на регистрацию. Затем с толпой пассажиров взошел на борт самолета, отправлявшегося в Москву.

– Все, абзац, с Германией покончено, – плюхнувшись в кресло, подумал я, глядя, как земля за бортом провалилась в пропасть.

У меня неожиданно заболела голова. Мигрень достигала такой силы, что меня начало подташнивать, и я попросил у борт-проводницы пакет.

С тихой ненавистью я стал поминутно поглядывать на сумку, где лежал свёрток от фрау Лурье, как будто этот дар был виной всему на свете.

– Стоп! – оборвал я себя. – Причём тут я? По большому счёту это предназначалось для Толмачёва, а не для меня. …Положу пакет в долгий ящик – и баста! И чего я так разволновался? Спокойно, секретная миссия должна идти как надо, без эмоций.

В течение всех передвижений я практически не выпускал свёрток из рук и, выполняя рекомендации Веры Лурье, никому не обмолвился о нём ни единым словом. Он стал для меня своеобразным оберегом. У меня даже сложилось стойкое убеждение, что бандероль защитит меня от всяких неожиданностей – пока она, разумеется, у меня…

Я уже не припомню, когда впервые подметил за собой склонность к вере. Это было неким новым приобретением или же латентным свойством моей натуры. Надо заметить, что всю прежнюю жизнь мне довелось просуществовать атеистом по невежеству. Я даже полагал, что подобные вещи чужды и противны мне по сути своей. И вдруг – эдакий переворот в моей душе и сознании!..

И если не замечать существования свертка и не вспоминать о странной встрече с Верой Лурье, то осознание высокой миссии тут же улетучивается из моего сознания и кажется нелепостью.

Возвращение в Москву было крайне бедным на события. Хотя, на несколько эпизодов, внешне не связанных между собой, я потом всё-таки обратил внимание.

В аэропорту Шереметьево-2 произошёл некий эпизод, которому поначалу я не придал особого значения, но который потом явилось своеобразным прологом к череде странных событий.

Когда самолет подрулил к пассажирскому терминалу, поступило сообщение, что где-то в таможенном отделении спрятано взрывное устройство. Эта шалость телефонного хулигана вылилась в длительную задержку; и всем нам пришлось проторчать там более часа, пока специалисты с собаками обшаривали зал, выясняя, соответствует ли истине информация о бомбе.

В помещение, куда нас привели, скопилась множество людей; вдобавок было жарко и душно. Я оказался зажатым между дородной дамой, перегруженной несколькими сумками, смазливой девушкой и худым мужчиной степенного вида. У него был холодно оценивающий взгляд и узкие, несколько подобранные губы; одет он был во все серое. Худой раздражал меня более всего. Казалось, его снобистская внешность, высокомерное презрение, застывшее как маска на лице, – бесили всех и каждого. Мы ещё долго стояли совершенно неподвижно в проходе, огражденном перилами; людей пропускали по одному.

Этот субъект неопределённого возраста попал в поле моего зрения неожиданно. Его внешность все более и более притягивала мой взгляд. Я рассмотрел его. На его бледном лице, словно обтянутом пергаментной кожей, застыли водянисто-белые глаза. Присутствие худого непонятным образом выводило меня из себя.

Самое странное было то, что у человека в сером костюме не было никаких вещей, тогда как руки у любого из нас были перегружены: кейсами, спортивными сумками, рюкзаками или пакетами из пластика. Несмотря на ЧП, давку и духоту, он был по олимпийски спокоен.

Меня стала раздражать дородная дама, и я повернулся к ней спиной. И – о, черт! – я очутился лицом к лицу с человеком в сером. Наши взгляды встретились. Он выдавил подобие улыбки, которая казалась тут совершенно неуместной. Затем, указав на небольшой кейс в моей руке, произнес с характерным польским акцентом:

– Древние рукописи?

– Вас так это волнует?! – со злостью отозвался я.

– Нам всё известно, документы у вас.

Мне стало не по себе, я промолчал.

Он продолжал:

– Я собираю книги, все, что написано про масонские ложи, иллюминатов, мондиализм.

– А причем тут я? – задиристо спросил я. – Ни масонами, ни заговорами я не интересуюсь.

– В самом деле? – искренне удивился тот и мягко добавил: – И ничего не попадалось что-нибудь в этом роде?

– Нет! – обрезал я. – Я – технарь, человек приземлённый, и фантазиями не занимаюсь.

– А вы вообще читаете что-нибудь?

– Нет. Ничего, кроме про боевиков и бандитские разборки. – пробурчал я. – Плюс воровские авторитеты, ментовские войны и блатные песни.

– Да-да, разумеется, – кивнул он. – Мне тоже претит лезть со своими иконами в чужой монастырь.

Я вдруг понял в чем дело: этот тип раздражает меня даже больше, чем вся эта толкотня в аэропорту. Диалог с худощавым мужчиной в сером плаще взорвал меня изнутри. И чего в душу лезет? Я одарил его одним из своих самых презрительных взглядов. Но он не дрогнул.

– Вы любитель классической музыки? – не унимался тот.

– Да, – выдавил я. – Предпочитаю классический хард рок.

– Вот как… – протянул он. – А я, знаете ли, интересуюсь только музыкой восемнадцатого века. Вы случайно не знакомы с музыкой маэстро Моцарта, из Вены?

Я почувствовал, как в горле у меня сгущается комок тихой ненависти. Казалось, ещё минута-другая – и по достижению критической массы последует нервный срыв. Тогда я переключился на общение с яркой дамой. Медленно, боясь всколыхнуть клокочущую во мне ярость, я повернулся к мужчине в сером спиной.