Эрих Мария Ремарк - Я жизнью жил пьянящей и прекрасной…

Но война все же скоро закончится, и мы снова встретимся.

Если я попаду в запасной батальон, я прежде всего посмотрю, удастся ли мне снова вернуться к вам. Я бы хотел снова оказаться вместе с тобой. Возможно, ты уже станешь капралом, и я попаду под твое командование. Но тогда тебе придется со мной непросто.

О семинаре я больше ничего не слышал. Я постараюсь узнать, что там нового, и сразу поделюсь с тобой. Или знаешь что? Что поделывают коллеги? Надеюсь, никто из них не погиб?

Огромный мирный привет.

Твой

Жиряга.

Людвигу Бете

Дуизбург, 19.10.1918 (суббота)

Дорогой господин Бете!

Ваши стихи меня очень порадовали своим тонким стилем. У Вас я нашел то, что я особенно люблю – настроение! Я всегда представляю себе стихи как картину. Как в картине следует держаться совершенной гармонии линий и красок, избегая лишних цветов, выбирать очень тщательно, так и в стихах. Краски – это слова, и линии – это звуки. Надо тщательно подбирать каждое слово, каждое слово дает общей картине оттенок или цвет. Возьмем Ваше первое стихотворение. Если бы Вы сказали: «Из далеких лесов прихожу я», тогда бы с самого начала в стихотворении прозвучала бы робкая печаль, нежное веяние. Тогда бы показались и следующие слова о вечерней заре глубокими: «тяжелые кроны деревьев» и «поднялись выше башен». Вы должны были бы написать: «Из голубых лесов» – это подходит к глубине, к цветовому настроению стихотворения. Это создает прекрасную картину, голубые леса и красное золото вечера. То, что линии в картине, то и звучание в стихах. Под звучанием я понимаю скорее внешний выбор слов. Напр., слово в «Сумерках»: «Umwacht!» Очень здорово! Это великолепное мягкое w – «Umwacht» – cразу слышишь низкий темный звон колокола! Или: «Da fährt die Seele sacht» – здесь слышишь лодку.

Сон в сумерках. Тот, кто вдруг очнулся, медленно поднимает лицо, последнее сияние отражается в нем, он говорит из глубины своей взволнованной души. Это может быть началом вашего стихотворения. Это сумерки, но цветные. Не весенние – или осенние сумерки, – нет, эти сумерки – сумерки души! Мир дышит в Ваших стихах, но не глупый вечный мир, нет, это мир преодоления! Можно видеть, что Вы днем без устали бились над проблемой: Бог – Мир – Жизнь, – чтобы вечером открыть свои душу и сердце чудесному миру желаний всей природы. И вижу в Ваших стихах не только мечтателя, но и бойца! Зримое тому доказательство я нахожу в последнем стихотворении. Это Ваша манера, наша манера! Детская песня приносит избавление. Если кто-то ищет мира в Канте, Шопенгауэре, Ницше и его не находит, тогда пусть ему принесет забвение и мечту сладкая песнь дрозда, блаженная арфа бродячего ветра. «Умиротворение – в тишине! Вечно мятежный дух! Это он! Вечное томление! Всегда желать большего, чем дано! Природа требует, чтобы я никогда не был доволен! Без устали дальше и еще дальше! Звезды как цель! Возможности растут с желаниями! Человек настолько ценен, насколько он идеалист! Я люблю людей, которые жертвуют идее свое бытие. Отчаянные! Неудержимые! Мы молоды, это великолепно!» – говорил Гете.

Ваш

Эрих Ремарк.

Лотте Пройс

14.11.1918 (четверг)

Лолотта!

Нашло безумие с паучьими лапами и когтями грифа из глухих углов бесформенного хаоса и снова вцепилось в мой лоб – но ночами я, сжав зубы, боролся с ним и повергал его ясным щитом моей воли, но Оно снова ясно и торжествующе вставало надо всем! Теперь я опять в каменоломнях подоплеки мира, по ту сторону слов и ощущений, и вокруг меня простирается мировая скорбь, необъяснимая мировая скорбь – но такова судьба знающих.

О Лолотта, мне часто не хватает твоих рук – ибо лоб часто пылает от насмешек и вокруг рта горят морщины, морщины высокомерия, этого тяжкого проклятия (о мог бы я его отринуть; но это сомнительное существование снова и снова воспламеняет его во мне). Иногда ночами, Лолотта, ты бываешь со мной – ты сидишь у моей постели и говоришь: «Милый, любимый» – и все это были мечты о тебе!

Так течет день за днем – ноябрь со звоном распадается под моими руками, и все сияние осени раскалывается в моих вопрошающих глазах, – о, припади к моему сердцу и поцелуй меня! Поцелуй меня! Ибо в твоем сердце брезжит мир, и я хочу его прочувствовать в тебе! Лолотта, любимая, – я, сияющий, растекаюсь вокруг твоего возлюбленного существа и держу тебя крепко! О, я знаю все! У кого еще есть более тонкий инстинкт к тебе, чем у меня? Но я улыбаюсь только уголками губ! Кто бы мог еще в моем окружении посметь без моей воли помыслить такое. Я знаю только одного соперника, который равен мне, одного ужасного: это я сам! Все остальное я отведу прочь левой рукой! Я не борюсь; я смеюсь до смерти! Ты вплетена в мою жизнь! Я люблю тебя!

Эрих.

Карлу Хенкелю

Оснабрюк, 28.11.1918 (четверг)

Дорогой господин Хенкель!

Бывают стихи, которые целиком исходят из поэта, как драгоценные жемчужины; никто не знает ни кому они принадлежат, ни какого они рода. Они вечны. Подобные стихи удаются любому поэту (то есть поэту!) два, три, пять раз. Но бывают и стихи, которые пульсируют в крови творца; в каждом движении, каждом слове, каждом образе вновь узнаваемы черты поэта – это уже другие стихи. (Стихи!) Как по картине пытаются угадать мастера, так же по стихотворению поэта. И тут я хотел бы опять перевернуть мое первое высказывание, ибо и в вечных стихах можно увидеть лик поэта, но в неком большом зеркале – зеркале всеобщего-или-чисто-человеческого. И это я хотел бы сказать о Вашей новой книге стихотворений: чувствуется, что за каждым из них стоите Вы! Не вызывающе, не горделиво или отдаленно; нет, совсем тихо и спокойно, с добрыми глазами и руками. Чтение для меня было настоящим праздником. Я брал каждое стихотворение в руки, как драгоценный камень, и рассматривал на свет – и я радовался, когда отблеск красоты преломленных цветных лучей попадал в мою душу. Что особенно всегда прекрасно у Вас, это полнота! Смиренная сила! Ощутимое присутствие целого при полной любви в разработке частного. Это так прекрасно, тепло и богато у Вас. Более того, если у меня лишь два-три копья пронзают воздух, у Вас в то же время в нем трепещут парус, флаги и цветы. Мне не хватает этого благоприобретенного богатства, которое идет из глубин уверенного в самом себе покоя, я же иногда богат, иногда беден. И в часы этой моей бедности я охотно обращаюсь к Вам, чтобы пить из Вашего источника.

Многие стихи – это тонкие мосты и наведение мостов назад к своей земле. Я же все еще не вернулся к себе. Не полностью! Но я чувствую порой, как что-то возникает во мне – это мосты, которые помогут мне вернуться. И если при этом читаешь стихи, в которых находишь родственное настроение, тут же молниеносно приходит прозрение! Но это должно быть родственное стихотворение. С обычными лирическими помоями я больше не хочу иметь ничего общего. Беспомощно я останавливаюсь перед все тем же вездесущим журчанием. Раньше еще удавалось вливать томление и душу в пустые видения и таким образом оживлять бледные тени! Теперь это уже не удается. У меня уже нет того перехлеста для подобных излияний. Тысячи пор во мне уже закрылись. Теперь я могу выносить только подлинную лирику – не такую, которая не прочувствована, но именно прочувствованную, не надуманную, но пережитую, не игру, но необходимость. Из преодоления бытия и собственного «я» пробивается вечный голубой цветок. Таковы Ваши стихи, дорогой господин Хенкель, и я не знаю, как мне Вас благодарить за то, что Вы мой ментор, что Вы все время умело и непринужденно указываете мой путь! В Ваших стихах я чувствую усилие Вашей руки и доброту Ваших глаз! В то время как другие стихи вызывают только недоверие, находишь ли в них кровь или помои, над Вашими можно доверительно закрыть глаза и следовать за Вами в сады благороднейшей человечности и красоты, не боясь разочароваться. Я беру всегда, когда у меня вечером есть время, одно стихотворение, и моя душа с наслаждением медленно смакует его, так же, как мое тело бокал благородного вина. Не пропустить ни одной частности, но и целое не упустить из виду! Дорогой господин Хенкель, Вы понимаете, что я пишу Вам сейчас только общие слова; я ошеломлен всей полнотой. Если бы я захотел приблизиться к тонкостям и красотам отдельного стихотворения, реминисценциям, парадоксам, созвучиям, захотел бы перечислить все красоты, мне пришлось бы написать целую книгу. И все равно бы осталось последнее и лучшее невысказанным, ибо это все не выразить словами. Я переживаю каждое стихотворение, в каждом я отыскиваю душу и бываю поражен, когда она открывается мне. У Вас находишь все! Серебряное, небесно-голубое блаженство с розовой поволокой (Эдуард Мерике), дружелюбную улыбчивую силу и радостное настроение (в застольных песнях), раздумчивую сосредоточенность (старая родина), дары от полноты владения (юные гости), юность! (к новой юности), мощное напряжение, суровую борьбу, спасение, смущение, восторг, экстаз, бурю и покой! И надо всем этим золотая и серебряная птица света – идете ли Вы в ночи и во тьме, лицо всегда исполнено света!