Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию. Роман

– Несомненно, несомненно, – подхватил К., отвечая его отражению перед собой. – Каждый владей эсперанто – и на земле сей же миг мир и благоволение во человецех.

– Оставь эту пошлую иронию для студенческой аудитории, – возвращаясь из того далека, куда увело его звучание эсперанто, ответил друг-цирюльник. Взялся за макушку К. пястью, повернул его голову, как то делают все парикмахеры, чтобы им было удобней стричь, и возобновил свои упражнения на ксилофоне. – Счастья, может быть, и не прибавится, а взаимного понимания – да, непременно.

– Подстриги меня короче, чем обычно, – попросил К., глядя, как летает над его макушкой звонкий ксилофончик друга-цирюльника. – Чтобы чувство обновления какое-то.

– Вот как! Вот как! – не прерывая своей звонкой игры, ответствовал друг-цирюльник. – Крепко, вижу, достал тебя твой благодетель. Благодетель-благодетель, а шеф.

– Да шеф, конечно. Кто ж еще, – пробормотал К.

Шеф-благодетель сидел сейчас на совещании у ректора, совершая переход Суворова через Альпы, а он вот здесь, в парикмахерском кресле под руками дворового друга детских лет, с которым оставались дружны и по сию пору. К. отправился к нему в салон тотчас, как расстались с завкафедрой. Невозможно было заниматься ничем после их разговора, требовалось что-то сделать с собой – распороть, вывернуть наизнанку, перелицевать.

– Я, только ты появился, сразу увидел: ты не стричься пришел, а кожу с себя снимать. – Друг-цирюльник продолжал трудиться над головой К. – Не срок еще тебе стричься. Мне с твоей головой нечего делать. Я тебя не стригу, я тебя, можно сказать, полирую. Какое уж тут короче.

– Ну пополируй, – сказал К.

– И это тебя все из-за вашего разговора так перекорежило?

– Ничего меня не перекорежило. – Проницательность друга-цирюльника была и нужна К. и неприятна одновременно.

Друг-цирюльник не счел нужным выяснять, кто из них двоих прав.

– А как у тебя с твоей… – произнес друг-цирюльник имя привереды. – Все нормально?

К. в тот же миг вспомнилось, как привереда вчера отослала его от себя. С такой твердостью, с такой непреклонностью. Жало, жало его происшедшее вчера. А потом эта трапеза с завкафедрой… Но что за причина, почему друг-цирюльник решил заговорить о привереде? С чего вдруг?

– Все нормально, – ответил К. – Почему ты спросил?

– А потому что выражение твоего лица мне не нравится. – Друг-цирюльник снова прекратил игру на ксилофоне, устремил в зеркале взгляд на К. и просканировал его отражение в покрытом отражающей амальгамой стекле. – Может, она тебя динамит, а? Она динамит, ты чувствуешь, а признаться в том себе не решаешься.

– Перестань, что ты. – Ничего, ни слова, заявившись к другу-цирюльнику, не говорил К. о том, как привереда отослала его вчера от себя, – только об их трапезе с завкафедрой. – Как она меня динамит? Что ты имеешь в виду?

Друг-цирюльник в зеркале поиграл над ним мимическими мышцами, выразив что-то похожее то ли на конфузливость, то ли на глубочайшую досаду – а скорее на все вместе. У него было необычайно выразительное, по-актерски подвижное, углоскулое, длинногубое лицо, оно у него могло, кажется, сыграть не гамму чувств, а целую симфонию.

– Нет, не в смысле, что не позволяет тебе… – Лицо у него снова сыграло небольшую музыкальную пьеску. – Ты ведь с ней хочешь серьезно? Жениться хотел бы?

– Почему нет, – уклонился К. от прямого ответа.

– Вот видишь! – воскликнул друг-цирюльник, словно К. с жадностью признался ему в своем желании повести привереду под венец. – А она…

– Что она? – не выдержал его паузы К.

– Динамит тебя! – вновь восклицанием отозвался друг-цирюльник. – Ждет достойную, по ее мнению, партию. Стерильнейшего из стерильных. Она же во власти работает. Все они там, во власти, такие. А с тобой время пока проволочить…

– Стриги! – взмолился К. Посещало, не без того, давило его временами таким чувством. Но гнал его от себя, задавливал, не давая разгореться – мало ли почему привереда не отвечала пока согласием на его предложение соединить их жизни. – Полируй. Что ты замер?

– Я не замер. – Друг-цирюльник вернулся к своей игре. Ксилофончик над головой К. подал голос. – Я приостановился. Ми хальтис. И без перевода понятно. Скажешь, что нет?

– Не скажу, не скажу, – успокоил его К.

– Мир еще будет говорить на эсперанто – голову на отсечение! – возгласил друг-цирюльник. – И благодаря ему станет единым, да!

Он больше не останавливался и не заводил разговоров до конца стрижки. Полировал, полировал, меняя одни ножницы на другие, то обращаясь к машинке, то к бритве – но не касаясь кожи, лишь мягко шурша лезвием по концам волос, – и наконец дополировал. Прошумел феном, обдавая К. голову жаром упругой горячей струи, высвободил К. из брадобрейского облачения: взвил в воздух туго обернутую вокруг шеи белоснежную косынку, обмахнул мягкой метелочкой, сметя на пол отстриженные волосы, снял серебристую шуршащую накидку и взвил в воздух ее. После чего объявил – тоном, не желающим знать никаких возражений:

– Поедем сейчас с тобой в бассейн. Поплавать, понырять… в сауне посидим. Но уж поплавать – непременно, это тебе самое то сейчас, и не протестуй!

К. как раз собирался воспротестовать, но, вняв прозвучавшему запрету друга-цирюльника, решил подчиниться его приглашению-приказу. Что в самом деле было не поплавать. Он только испытывал неловкость, что друг-цирюльник оставляет из-за него свое заведение посреди рабочего дня.

– А твои клиенты?

– Не переживай, – отмахнулся от его вопроса друг-цирюльник. – Кто мой клиент – тот у другого стричься не будет. Запишется по новой ко мне. Только выше ценить станет. Чем сложнее путь к цели, тем желаннее ее достижение.

Между тем он уже готовился к выходу. Распахнул скрытый в стене шкаф, где хранился его гардероб, совлек с себя стремительными движениями одежду, в которой работал, так же стремительно принялся облачаться в то, в чем полагал необходимым быть вне работы. Он стриг К. не в общем зале, где все сверкало и умножалось, дробясь, как в калейдоскопе, от бесчисленных зеркал на стенах, а у себя в кабинете, как он называл это дальнее помещение в салоне, – тут было оборудовано только одно место для стрижки, в этом приватном уединении друг-цирюльник приводил в порядок прически лишь избранным.

– В бассейн, в бассейн! – забрасывая на плечо сумку с купальными принадлежностями, возгласил друг-цирюльник.

Попытки заплатить ему за стрижку К. не предпринимал. Друг-цирюльник не взял бы с него платы. Когда-то К. пытался разделить дружбу и службу, доставая из кармана кошелек, но друг-цирюльник безоговорочно отказал ему в этом. И не вздумай ходить к кому-то другому, возложил он на К. повинность стричься лишь у него.