В. Буринский - Луи Дагер и Жозеф Ньепс. Их жизнь и открытия в связи с историей развития фотографии

После министра Дюшателя Араго в следующих словах объяснил палате депутатов сущность открытия: «Господин Дагер добился возможности закрепить производимое светом изображение с его изумительною точностью, гармонией света и теней, верностью перспективы и разнообразием тонов рисунка. Какова бы ни была величина изображения, для фиксирования его требуется от десяти минут до четверти часа, смотря по силе освещения. Никакой предмет не ускользнет от этого способа: утро дышит свойственною ему свежестью, ярко блещет веселый солнечный полдень, меланхолически смотрят сумерки или пасмурный серенький денек; и при всем том способ этот так нетруден, что со дня его обнародования им может пользоваться каждый желающий».

Речь Араго была покрыта рукоплесканиями, вызвала восклицания шумного восторга, и министерское представление было одобрено единогласно.

То же самое произошло и в палате пэров, где давал объяснения ученый, столь же знаменитый, как и Араго, – химик Гей-Люссак.

Два месяца спустя Дагер представил свое открытие Парижской академии наук.

10 августа 1839 года возле дворца Мазарини и на соседних с ним набережных толпилась масса народа. Все со жгучим нетерпением ожидали окончания представленного институту доклада, после которого предполагалось обнародовать одно из самых блестящих изобретений девятнадцатого столетия. Не так давно Араго представил академии наук несколько металлических пластинок, на которых с помощью света были произведены и зафиксированы мимолетные изображения, получаемые в камере-обскуре. Публике было известно, что пенсия в десять тысяч франков выделена изобретателям открытия и что Араго в эту минуту читает доклад, в котором подробно развивает объяснения, уже сделанные им два месяца тому назад в палате депутатов.

По окончании академического заседания мало кому известное еще вчера имя декоратора Дагера было провозглашено печатью как одно из славнейших имен современной Франции, а открытие светописи рассматривалось как благодетельный дар, которым цивилизация обязана французскому гению. Гениального человека, которому отечество обязано было этою славою, ожидали бесчисленные посетители; каждый жаждал видеть эти пластинки едва в десяток квадратных дюймов величиною, изображавшие обширнейшие перспективы и удивлявшие тонкостью и отчетливостью рисунка. Известный тогда остроумный фельетонист «Journal de Débats» Жюль Жанен, рассказывая о своем визите к изобретателю, называл дагеротип будущим фамильным портретистом бесчисленного множества семей, которые до сих пор не могли даже мечтать о галереях предков, и наконец выражал надежду на возможность близкого осуществления той сказки Гофмана, где влюбленный, поглядев в зеркало, оставляет там на память возлюбленной свое изображение, удержанное стеклом. Но как бы желая во что бы то ни стало, вследствие многовекового национального антагонизма, охладить пылкий энтузиазм французов, Англия приписывала себе славу нового открытия, не вполне справедливо объявляя его творцом англичанина Тальбота, впрочем, вполне почтенного ученого.

Немцы, еще задолго до войны 1870–1871 годов завистливо относившиеся к славе Франции, принялись доказывать, что светопись в ее законченном виде уже давно была известна древним. Заявления эти принадлежали той группе ученых, доселе еще встречаемых в Германии, которым почему-то нравилось фантастическое предположение, что все великие открытия, составляющие гордость новейшего времени, такие, как паровая машина, телеграф и т. д., были якобы известны древнеегипетской цивилизации. Знаменитые иероглифы, тогда еще не изученные в теперешней полноте и точности, являлись к услугам каждого желавшего доказывать какую угодно нелепость.

Через несколько дней после заседания академии наук герой дня Дагер находился в салоне парижского мецената двадцатых и тридцатых годов барона Сенара, среди блестящего общества ученых, художников и высокопоставленных лиц. Он рассказал, каким образом добился проявления и закрепления светового изображения на пластинке, покрытой слоем йодистого серебра.

– Вы, вероятно, должны были чувствовать величайшее удовольствие, – сказал ему один из присутствовавших, – в тот день, когда перед вами в первый раз обнаружилось волшебное действие паров ртути?

– К несчастью, – отвечал Дагер с некоторой грустью, удивившею гостей барона Сенара, – предшествовавшие неудачи мешали мне вполне отдаться радости, которая могла оказаться преждевременной. Своего открытия я добился путем четырнадцатилетних изысканий, безуспешность которых не один раз повергала меня в состояние совершенно безнадежного отчаяния. Я добивался успеха шаг за шагом. Сперва я испробовал двухлористую ртуть, так называемую сулему: она несколько проясняла рисунок, но в грубом и слитном виде; я обратился к каломели, и результат был несколько лучше. Помню это время, потому что надежда на успех вновь меня окрылила. Тогда до паров металлической ртути оставался уже только один шаг, сделать который помог мне мой добрый гений…

Удивительно и достойно нашего сердечного участия внутреннее состояние великих изобретателей. Поразившую их мозг идею они должны заботливо вынашивать в глубине своего ума и ежеминутно голос их завидной судьбы повелительно внушает им: «Иди», и они идут, презирая препятствия, к намеченной их гением цели, не щадя усилий, не уверенные в награде, которою подчас бывает забвение, пока, как Дагер, на склоне лет не добьются права воскликнуть архимедовское эврика (нашел!).

Через четыре дня после заседания академии вся Франция встречала рукоплесканиями пожалование Дагеру правительством командорского креста Почетного легиона. Парижская публика с неописуемой жадностью набросилась на новое общедоступное открытие, которым можно было пользоваться, не обладая никакими особенными научными познаниями, и для чего вовсе не требовалось экспериментаторской ловкости.

Вечером 10 августа 1839 года у парижских оптиков были нарасхват раскуплены все приборы, имевшие хотя бы какое-либо подобие камеры-обскуры. Рассказывали, что подержанный и полуиспорченный аппарат, поставленный на столе аукционной камеры, был приобретен за чудовищную цену в 575 франков, к величайшему изумлению озадаченных аукционистов. Фабрикация медных пластинок в течение нескольких недель была видною отраслью промышленности. Йод, вещество дотоле интересное лишь химикам и аптекарям, сделался модным предметом салонных разговоров. У дагеротипов, выставленных в витринах, теснились до сумерек густые толпы народа. Восходящее солнце ежедневно заставало нескольких любителей с их аппаратами перед различными зданиями и памятниками. Все химики, все ученые и множество добродетельных буржуа имели вид зачарованных неутомимых экспериментаторов, рассматривавших жадными взорами измененную светом поверхность металлической пластинки и приходивших в восторг, когда на ней можно было различить профиль крыши, дымовую трубу, а иногда подробности, недоступные невооруженному глазу, но явственно выделявшиеся на дагеровской пластинке.