Поль Крюи - Охотники за микробами

«Так я и знал!» – воскликнул Спалланцани. Тут и там на сером фоне прыгали и резвились крохотные животные, правда, совсем крошечные, меньше, чем те микробы, которых он обычно видел, но тем не менее это были живые микроскопические существа.

«Они похожи на крошечных мальков величиною с муравья, – пробормотал он, затем его мысль лихорадочно заработала: – Колбы были запаяны, снаружи в них ничего не могло попасть; и все же в них находятся крохотные создания, которые оказались способны вынести кипячение в течение нескольких минут!»

Затем он перешел к дальнему ряду колб, которые нарочно закрывал одной только пробкой, как это делал его противник Нидхем. Он открывал их одну за другой и по капелькам брал из них жидкость прокипяченной стеклянной трубочкой. Затем взволнованно вскочил со стула и, схватив истрепанную записную книжку, с лихорадочной поспешностью начал стенографически записывать свои наблюдения. Он записал, что в каждой колбе, закрытой одной только пробкой, было изобилие крохотных животных! Даже те из колб с пробками, которые кипятились в течение часа, «были похожи на озера, в которых плавает рыба всех размеров – от кита до пескаря».

«Из этого несомненно следует, что крохотные животные проникли в бутылки Нидхема из воздуха, – заключил он. – А кроме того, я сделал еще одно важное открытие: существуют микробы, способные выживать в кипящей воде; чтобы убить их, их нужно кипятить не менее часа».

Это был великий день для Спалланцани и, хотя он этого и не знал, великий день для всего мира. Спалланцани доказал, что теория Нидхема о самозарождении микробов ошибочна, точно так же, как Реди в свое время доказал, что мухи не зарождаются из гнилого мяса. Но он сделал значительно больше: спас молодую науку о микробах от того, чтобы она уподобилась сказкам Матушки Гусыни, что заставило бы ученых из других областей науки воротить нос при одном лишь упоминании о том, что охота за микробами – это важная и вполне здравая отрасль знания.

Взволнованный Спалланцани позвал брата Николо и сестру и рассказал им о замечательном опыте. Затем с горящим взором он объявил своим студентам, что жизнь появляется только из жизни, у каждого живого существа должны быть родители, – даже у этих крохотных, ничтожных зверюшек Левенгука. Запаяйте колбу с отваром на огне, и снаружи в нее ничего не сможет проникнуть. Держите ее на огне достаточно долго, и все микробы в ней, даже самые живучие, способные переносить кратковременное кипячение, окажутся убиты. Ни в каком отваре никакое живое существо не может самозародиться, даже если вы будете хранить его до Страшного суда. Затем он изложил свое разоблачение Нидхема в виде блестящей саркастической статьи, и весь научный мир пришел в волнение. «Неужели Нидхем действительно ошибался?» – задумчиво спрашивали друг у друга люди, собиравшиеся группами под высокими лампами и канделябрами научных обществ Лондона и Копенгагена, Парижа и Берлина.

Спор между Спалланцани и Нидхемом не удержался в стенах академий. Он просочился сквозь тяжелые двери на улицы и дополз в великосветские гостиные. Большинство было готово согласиться скорее с Нидхемом, потому что люди восемнадцатого века отличались веселой развязностью и цинизмом: повсюду росли насмешки над религией и над великими силами природы, и идея о том, что жизнь может возникать сама случайно и как попало, некоторым казалась весьма привлекательной. Но опыты Спалланцани оказались настолько убедительны и показательны, что даже умнейшие головы не могли придумать против них никакого возражения.

Между тем Нидхем тоже не сидел на месте и не бездельничал. Он хорошо знал пользу широкой гласности и для спасения своего дела отправился в Париж с публичными лекциями о бараньей подливке. Здесь он познакомился со знаменитым графом Бюффоном. Этот граф был очень богат, очень красив и очень любил писать статьи на научные темы; он был твердо уверен, что в его голове зарождаются великие истины, но при этом он был одет слишком хорошо для того, чтобы заниматься опытами. Помимо этого, он все же действительно знал математику и перевел Ньютона на французский язык. Поскольку он мог манипулировать сложными формулами и при этом был богатым дворянином, то, согласитесь, очевидно, что он обязан был знать – без всяких экспериментов, – могут ли крохотные животные появляться на свет без родителей или нет. Так рассуждали парижские остряки.

Нидхем и Бюффон отлично подошли друг другу. Бюффон носил мантию с украшениями и кружевными манжетами, которые ему не хотелось пачкать о грязные лабораторные столы, загроможденные стеклянной посудой, покрытые пылью и лужицами пролитого отвара. Они поделили между собой роли: Бюффон взял на себя труд размышлять и писать, а Нидхем возился в лаборатории. Эти двое задумали разработать новую великую теорию происхождения жизни, которая оказалась бы понятной всем и удовлетворяла бы как правоверного христианина, так и убежденного атеиста. Эта теория расходилась с реальными фактами, установленными Спалланцани, – ну и что с того? Зато она создана гениальным мозгом Бюффона, и этого вполне достаточно, чтобы отвергнуть любой факт, каким бы значимым он ни был, как бы он ни был основательно запротоколирован.

– Что бы это могло значить, ваша светлость? Крохотные животные появляются в бараньей подливке даже после кипячения, – спросил Нидхем знатного графа.

Мысли графа Бюффона завертелись в вихре воображения; затем он ответил:

– Вы сделали великое, чрезвычайной важности открытие, отец Нидхем. Случайно обнаружили самый источник жизни. В вашей бараньей подливке заключается, по-видимому, та основная сила, – несомненно, сила, ибо все есть сила, – которая творит жизнь!

– Не назвать ли нам ее «животворящей силой», ваша светлость? – предложил отец Нидхем.

– Удачный термин, – согласился Бюффон и, удалившись в пропитанный ароматами кабинет, начал писать о чудесных свойствах «животворящей силы», производящей крохотных животных из бараньей подливки и отваров из семян.

Вскоре «животворящую силу» упоминали везде и по всякому поводу. Ее обнаруживали повсюду и ею все объясняли. Атеисты подставляли ее на место Бога, а церковники называли ее могущественнейшим божьим орудием. Она стала так же популярна, как уличная песенка или затасканный анекдот, – или как современные обсуждения теории относительности.

Хуже всего было то, что Королевское общество, старавшееся стоять во главе всякого научного движения, уже успело принять Нидхема в свои члены, и Парижская академия наук поступила так же. В это время в Италии Спалланцани метался по своей лаборатории и неистовствовал. Это же самая большая опасность для науки – игнорирование реальных фактов, без которых наука – ничто! Спалланцани был священником, и его вера в Бога не требовала никаких фактов, но ученые ни в коем случае не должны игнорировать его замечательные опыты и установленные им факты!