Леонид Сабанеев - Воспоминание о России

Для этого ему дана и сладость, и вкрадчивость языка. Не его вина, что ему пришлось служить при таком… (следовало непечатное выражение) дворе.

И, помолчав добавил:

– Впрочем, и я сам при этом… дворе состою посланником…

Наконец препятствия были преодолены. Разрешение на выезд было дано [098]. Даны были и чрезвычайно высокие рекомендации от разных почтенных советских учреждений.

Но Иванов был все же в тревоге; он решил получить рекомендательные письма от университета, потому что ехал в Западную Европу и рекомендации советских инстанций там могли иметь разве отрицательные воздействия, особенно в те годы.

С этой целью он решил повидать тогдашнего (одного из последних «выборных») ректора Московского университета, моего коллегу П. Н. Сакулина. Об этом свидании мне рассказывал сам Сакулин, и этот рассказ чрезвычайно характерен и для практической неловкости нашего поэта, и для того, чтобы понять, как человек «слишком мудрый» и слишком ученый может наделать глупостей.

Сакулин мне рассказывал, что «Вячеслав начал с того. что заявил, что он находится в обладании массы рекомендаций, но только от советских учреждений, и что это его удручает. «Все эти рекомендации для меня суть как своего рода "pudenda"» (выразился он, как привык, по-латыни) [099], и что он хочет иметь рекомендации от Московского университета как от учреждения, сохранившего (тогда это было еще так) дозу независимости от властей.

– Я бы мог быть вам и университету полезен, – пояснил Иванов. – Я бы мог для примера рассказать, как героически ведет университет борьбу с властью за свою независимость…

Тут он заметил, что лицо Сакулина не выразило не только никакого восторга, но, напротив, явные признаки беспокойства. Надо помнить, что то были годы решительной и последней схватки университета с властью и что положение самого ректора Сакулина было более нежели неустойчивое (он был «выборный ректор», сторонник автономии и член партии народных социалистов, большевиками ненавидимой).

Заметив это, Вяч. Иванов продолжал совершенно спокойно:

– Ну, если вам это не подходит, я могу сделать там доклад о том, как университет успешно и плодотворно сотрудничает с новой властью…

Тут уже его прервал Сакулин:

– Вячеслав Иванович! Университет не есть фиговый листок для прикрывания ваших «pudenda»!

И аудиенция на этом оборвалась. Встретились два мира: политический и поэтический, друг другу чуждые и воспринимавшие события совершенно по-разному. Глубоко ученый и мудрый в своей области, Вяч. Иванов был по-детски наивен, когда касался тех вопросов, которые его никогда не интересовали или если интересовали, то абстрактно. На всякого мудреца довольно простоты – это необходимо для равновесия и справедливости.

Вскоре он уехал. В эти годы в его миросозерцании уже произошел последний и давно ожидавшийся сдвиг: он окончательно «избрал» Рим, но уже не античный, а католический Рим. Его «византийство» превратилось в «папство», что было совершенно естественно, так как он сам был гораздо более человеком западной культуры, нежели русской, по стилю и по генезису. Думаю, что скрытые симпатии к Риму у него были давно и только литературно заслонялись некоторыми построениями оккультического и гностического типа. В этом его духовный путь родственен пути многих выдающихся русских людей [100].

В группе символистов он играл роль в своем роде Державина, поэта пышности, величия и глубины (недаром Балтрушайтис его обозвал «придворным поэтом»), но он был бесконечно культурнее Державина, который вообще этим качеством не страдал. Я считаю, что его стихи, перенасыщенные словесными ароматами, всегда величественные и глубокие, всегда необычайно звучные и музыкальные, вращающиеся почти исключительно в мире высших духовных чувствований, – еще будут иметь «свой день».

Наши дни – дни измельчания чувств и ускорения темпов – противоречат самому ощущению величия. Надо, чтобы прошли сроки. Я лично считаю его одной из вершин русской «великой» поэзии, но признаю, что это – «музыка для немногих». Для меня лично это звучит не порицанием, а высшей похвалой.

В те времена, когда я его встречал, его имя далеко не было окружено тем ореолом мыслителя, пророка и чуть не святого, каким оно оказалось потом, в «декадентскую» эпоху русской культуры. Не могу сказать, чтобы мои встречи с ним были очень многозначительны: в нашем доме он бывал несколько раз, но чаще я его видел в «университетском» мире, в частности у моего дяди-профессора. Я был слишком молод (когда он умер, мне было девятнадцать лет), хотя уже интересовался философией в то время, но совсем не в том ее аспекте, как у Соловьева. Он как-то все время попадался мне на моем жизненном пути, но без всякого резонанса. Встречался с ним в разных домах с общими знакомыми у университетских – кн. Трубецкого, Лопатина, Корелина, у Танеева, хотя он, по моим наблюдениям, к музыке абсолютно никакого ни касательства, ни интереса не имел. Но Танеев имел интерес к философии и уважение к «либеральному» (до известной степени) образу его мыслей. В самом университете я учился с его тремя племянниками, из которых Рафаил Михайлович подавал огромные надежды как мыслитель, как математик и даже писатель. Но он умер в ранней молодости. От раннего детства у меня осталось впечатление от наружности В. С., которая столько раз описывалась и которая, по «общественному мнению» того времени, была главной причиной его популярности – наружность действительно была импонирующей, – и от его шубы, огромной, священнического типа, так что в нашем тогдашнем детском мире он так и назывался – «дядя Шуба».

Я редко встречал людей со столь удачным «наружным оформлением». Он удивительно «нашел» эту свою позднейшую наружность, которая неминуемо вызывала ассоциации глубокомыслия, аскетизма, даже святости и непроизвольно вызывала чувство, похожее на благоговение, раньше чем он раскрывал рот, чтобы говорить. Много раз описывали его глаза, и, что удивительно, описывали их совершенно по-разному – то синие, то голубые, то серые, то зеленые. Оказывается, все были правы – у Соловьева были глаза, менявшие цвет, «как у василиска». Иногда они бывали почти зеленые, иногда ярко-голубые, иной раз (при каком-то освещении или душевном состоянии) какой-то почти фиолетовой синевы. Чаще всего они были просто темно-серые, но и в такой редакции они были прекрасны.

От этой наружности ждали каких-то откровений. Перед нами сидел или стоял совсем настоящий «пророк», как таковых принято воображать, – такой, которому предстал «шестикрылый серафим» и вложил ему в уста «горящий уголь». Но в большинстве случаев ожидания не оправдывались. Пророк в обществе оказывался несравненно обыкновенное – он был оживлен, общителен, мило балагурил, сочинял стихотворные экспромты и пародии на появившихся тогда на горизонте «декадентов», которые, не помня его злостных карикатур, признали его своим родоначальником. Он не чуждался ни женского общества, ни вина. Часто острил; к сожалению, моя память и тогдашнее мое невнимание к нему и некоторое отталкивание от его идей не сохранили мне некоторых его словечек и выходок. Но ясно помню, что его шутки не всегда были остроумны, часто тяжки, а порой совершенно непонятны. Правда, в последнем случае обычно они комментировались поклонниками и в особенности поклонницами как своего рода «тайна», нечто, простым людям недоступное, но имеющее тем более важный смысл. Он был всегда окружен «поклонницами». Во всем этом было нечто, тогда мне особенно неприятное, нечто от полурелигиозного «поклонения», от некоего «старчества»,