Константин Станиславский - Письма 1886-1917

Пока я знаю только, что, прежде чем приступать к моей системе, нужно: а) возбудить процесс воли; б) начать процесс искания – с какой-то литературной беседы (за Вами это слово), а как поддержать и развить дальше процесс искания – я знаю; в) как возбудить процесс переживания – знаю; г) как помочь процессу воплощения - еще не знаю в точности, но уже ощупал почву и, кажется, близок к верному пути; д) процессы слияния и воздействия - ясны.

Мне предстоит теперь найти практический способ, как возбуждать воображение артиста при всех этих процессах. Эта часть очень слабо разработана в психологии – особенно творческое воображение артистов и художников. Все остальное у меня, кажется, не только разработано, но и проверено довольно тщательно. Кое-что, вразбивку, написано. Думаю, что Вы согласитесь со мной во всем. Теперь же многое из того, что передается Вам через посредников, понято ими умом, но, быть может, не чувством. В этом-то главная трудность. Понять и запомнить не трудно; почувствовать и поверить трудно. И об этом хотелось бы говорить, но где же время (у Вас – я же теперь бездельник), где силы?…

До болезни у меня был такой план с Гзовской. Прежде всего установить ей правильное самочувствие до выхода и на самой сцене. Потом научить ее на большой сцене – жить в узком кругу (ежедневные упражнения, нужно набить привычку.) Далее, надо ей установить наш масштаб для приспособления, т. е. короткий – со своими партнерами, а не императорский десятисаженный – для зрителей. На каждый спектакль выдумывать ей задачи, чтобы она каждый раз выходила на сцену, душевно озабоченная какой-то стороной психологии роли. Кроме того, надо научить ее, как выдергивать штампы.

В эти дни я как будто стал крепче, т. е. могу больше ходить, но нервы никак не налаживаются. Главное же – темп жизни. Все тороплюсь, все что-то надо. Послезавтра надеюсь еще написать. Завтра надо ответить Москвину.

Обнимаю Вас.

363. Л. А. Сулержицкому

Милый и дорогой Сулер!

Пишу потихоньку – не выдавайте. Хотел телеграфировать свой совет о Париже, но не выходит 1. Всего не скажешь в телеграмме.

Тороплюсь поскорее написать это письмо, чтобы оно пошло со студентом Орловым, который покидает нас сегодня (который раз мы сиротеем).

И как еще хочется, чтобы Вы приехали, но не могу придумать причины. А без настоящего делового повода – боюсь правления и еще больших колкостей Москвина.

Думаю, что вернусь к 1 декабря и что пробуду в Москве одну, две недели. Но… все – от здоровья, а я пока досадно медленно крепну. Могу взобраться на башню один. Могу даже кататься и пройти от дома до Нарзанной галлереи, но тут уже моим силам конец, и я карабкаюсь на извозчика.

Однако о деле.

Разберем, что – за Париж, что – против, но прежде всего: согласен ли? – Согласен. Почему? Во-первых, чтоб дать Вам и Егорову с Сацем что-нибудь нажить, а во-вторых, потому что мне все равно не остается ничего другого делать, как соглашаться. Ведь они видели постановку, будут ее копировать и либо рекламироваться Художественным театром, либо выдавать все, что мы сделали, за свое. Гораздо выгоднее, чтобы Париж знал о нас, чтобы ежедневно в афишах печаталась наша фирма. Такая реклама стоит больших денег. Кроме того, угодив Meтерлинку и ублажив его крашеную, но умную жену, можно будет получить от него и другую пьеску. А он пишет ее из современной жизни 2.

Что же говорит за поездку?

1) То, что наша постановка будет показана там хорошо, а не плохо.

2) Будут писать о русских режиссерах и художнике, приехавших специально из России. Это важно для театра и приятно для нашего искусства.

3) Проветритесь, а то у Вас сейчас нехорошее настроение.

4) Получите деньги, хоть и обидно мало, а все-таки – деньги.

5) В Париже не будет морозов, как у нас (тем не менее берите побольше тепла).

6) Изучите немного французский театр, а это важно для режиссера.

Что против поездки?

1) В Париже наводнение. Значит, как и в прошлом году, сырость и болезни от нее. Не простудитесь!

2) Опасно и переутомление для почек.

3) Ремесленная, а не художественная работа.

4) Противно поддаваться нахальству Режан. […] Что бы они спросили с нас, если бы мы приехали брать у них секреты?! Впрочем, французская нация дала нам много хорошего в том же искусстве. Можно и возвратить ей часть долга.

Итог:

Поговорите с доктором, посмотрите анализ, запаситесь теплом как для мороза, так и для сырости и, если здоровье позволяет, – поезжайте.

Вернее всего, что между 1-ми 15-м я буду в Москве, а к 15-му, когда начнутся сильные морозы, меня погонят (может быть, даже вместе уедем).

Кто знает, может быть, приеду в Париж на первый спектакль. Все – от здоровья.

Сегодня исключение, и я обедаю наверху на воздухе и пишу это письмо на воздухе. Очень теплый день: 20 градусов на солнце и 10 – тень. Зато все это время было холодно.

Толстой не только подавил меня своим величием, но доставил мне эстетический восторг последними днями своей жизни. Но все вместе – так прекрасно, что становится страшно оставаться без него на этом свете. Мне, перенесшему болезнь, показалось, что с ним не так страшно было бы представиться туда, куда он ушел (так как я наверное знаю, т. е. чувствую, что это "туда" существует где-то там). Как будто с ним ушла наша совесть, и мы стали бесстыдные и даже не сознаем этого. В этом еще больше убеждают меня духовенство, синод, и попы, и старцы. Какую холуйскую роль они играют. "Он" умирает и думает, что он один (sancta simplicitas {святая простота (лат.). }), а попы, чтоб выйти из глупейшего положения, заискивают, ищут задних ходов, чтобы хоть как-нибудь примириться и влить умирающему причастие. "Никаких обрядов". И двумя словами он, как великан, отбрасывает их от себя и тем кладет еще новую печать и подтверждает все, что писал. Это настоящая красота и величие.

Прощайте. Обнимаю вас и Митю, Ольге Ивановне низкий поклон.

364. Вл. И. Немировичу-Данченко

25 ноября 910

Дорогой Владимир Иванович!

Я – как без рук. Не могу еще писать. Недавно понадеялся на себя – переутомился и ослаб. Эти дни чувствовал себя хуже в нервном отношении. Вот причина моего молчания. Спасибо за последнее письмо от 16-го.