Александр Хинштейн - Ельцин. Кремль. История болезни

ЕЛЬЦИН: А, между прочим, о докладе, как я…

ГОРБАЧЕВ: Да не между прочим! У нас даже обсуждение доклада отодвинулось из-за твоей выходки.

ЕЛЬЦИН: Нет, я о докладе первым сказал…

ИЗ ЗАЛА: О себе ты заботился. О своих неудовлетворенных амбициях.

ГОРБАЧЕВ: Я тоже так думаю. И члены ЦК так тебя поняли. Тебе мало, что вокруг твоей персоны вращается только Москва. Надо, чтобы еще и Центральный Комитет занимался тобой? Уговаривал, да? Правильно товарищ Затворницкий сделал замечание. Я лично переживаю то, что он вынужден был сказать тебе в глаза. Но не жалею, что этот разговор, начатый тобой, на пленуме состоялся. Хорошо, что он состоялся».

Горбачев возбужден. Он накручивает себя, распаляется все сильнее. Если вначале он старался еще как-то держаться в рамках, то теперь все приличия отброшены вконец. Генсек требует от Ельцина четкого признания ошибок; он загоняет его в угол.

«ГОРБАЧЕВ: Надо же дойти до такого гипертрофированного самолюбия, самомнения, чтобы поставить свои амбиции выше интересов партии, нашего дела! И это тогда, когда мы находимся на таком ответственном этапе перестройки. Надо же было навязать Центральному Комитету партии эту дискуссию! Считаю это безответственным поступком. Правильно товарищи дали характеристику твоей выходке. Скажи по существу, как ты относишься к критике?

ЕЛЬЦИН: Я сказал политически, как я отношусь к этому.

ГОРБАЧЕВ: Скажи, как ты относишься к замечаниям товарищей по ЦК? Они о тебе многое сказали и должны знать, что ты думаешь. Они же будут принимать решение.

ЕЛЬЦИН: Кроме некоторых выражений, в целом я с оценкой согласен. То, что я подвел Центральный Комитет и Московскую городскую организацию, выступив сегодня, – это ошибка».

Уф, слава богу. В математике это называется ЧТД – что и требовалось доказать. Но Горбачев на достигнутом не останавливается.

«ГОРБАЧЕВ: У тебя хватит сил дальше вести дело?

ИЗ ЗАЛА: Не сможет он. Нельзя оставлять на таком посту.

ГОРБАЧЕВ: Подождите, подождите, я же ему задаю вопрос. Давайте уж демократически подходить к делу. Это же для всех нас нужен ответ перед принятием решения.

ЕЛЬЦИН: Я сказал, что подвел Центральный Комитет партии, Политбюро, Московскую городскую партийную организацию и, судя по оценкам членов Центрального Комитета партии, членов Политбюро достаточно единодушным, я повторяю то, что сказал: прошу освободить и от кандидата в члены Политбюро, соответственно и от руководства Московской городской партийной организацией».

Теперь можно и перевести дух. Смутьян раздавлен и уничтожен. Никому отныне и в голову не придет считать его народным трибуном.

Горбачев возвращается к прежнему сценарию. Он просит пленум дать оценку его докладу, но получив единогласное и заранее понятное одобрение, вновь обращается к Ельцину.

Видимо, что-то не дает ему покоя. То ли он не выговорился до конца, то ли порка показалась ему недостаточно суровой.

В своем обычном пространно-велеречивом стиле Горбачев нудно и долго рассуждает о партийной дисциплине и перестройке, о великой октябрьской дате, которую с нетерпением ждет весь мир.

«ГОРБАЧЕВ: И в этот момент товарищ Ельцин выдвигает свои эгоистические вопросы. Ему, понимаете , не терпится, не хватает чего-то! Суетится все время. А нужна выдержка революционная на таких крутых поворотах, когда кости трещат и мысли напряжены. Тащить надо эту огромную ответственность перед партией и народом. Насколько же надо быть безответственным, потерявшим чувство уважения к товарищам, чтобы вытащить все эти вопросы…»

Перечитайте этот абзац еще раз. Если не знать, что дело происходит в 1987 году, его вполне можно принять за разнос самого же Ельцина, устроенный какому-нибудь Бурбулису и Чубайсу. Здесь есть даже фирменное «понимаете», оно же «понимашь».

Жажда безграничной власти роднила двух этих людей, двух титанов, схватившихся друг с другом и разваливших в пылу сражения огромную страну.

По сей день историки спорят, какую дату принимать за точку отсчета распада СССР. Лично у меня даже и тени сомнений нет.

21 октября 1987 года. Именно в этот день, ознаменовавшийся началом разрыва между Ельциным и Горбачевым, и полетел вниз первый камень, который приведет через 4 года к невиданному по масштабам горному обвалу.

Это падение было тогда еще незаметным, невидимым постороннему глазу. Михаил Сергеевич с незабвенной Раисой Максимовной искренне полагали, что проблемы под названием «Ельцин» более не существует. Она закончилась вместе с постановлением пленума, в котором выступление Ельцина признавалось «политически ошибочным», а Политбюро и МГК поручалось «рассмотреть вопрос» о его освобождении с поста первого секретаря горкома.

Но эта победа оказалась поистине пирровой. Потому что, скатившись с Олимпа на грешную землю, Ельцин не только не разбился, но и, напротив, сам превратился в титана.

Через много лет Горбачев будет сетовать, что не проявил должной жесткости, пожалел опального бунтовщика и не отправил его послом в какую-нибудь Зимбабве.

Это еще Макиавелли учил: врага недостаточно победить. Его нужно еще и непременно добить…

Не исключаю, что поначалу, в первые дни после пленума, Ельцин не перешел еще той черты, за которой начинается зона невозврата.

Он чем-то походил на домашнего пса – лопоухого сенбернара, которого хозяин сперва нахваливал и давал сахарок за то, что тот стягивает с него по утрам одеяло. А потом, когда хозяин улегся однажды с неведомой женщиной и пес по обыкновению пришел его будить и стаскивать покрывало, вместо сахара получил веником по косматой морде.

Всю сознательную жизнь Ельцина хвалили именно за то, за что обрушились на него теперь со всей пролетарской ненавистью. За принципиальность. Бескомпромиссность. Неуспокоенность.

Что, собственно, сделал он такого? Ни единым словом не позволил задеть хозяина . Напротив, даже – бросился, рыча, на тех, кто мешает ему проводить перестройку.

А вместо благодарности – его обхаживают теперь веником…

Ельцин был обижен в лучших чувствах. Он не видел за собой никакой вины, и оттого было ему горше вдвойне.

А от обиды, как и от безответной любви до ненависти, известно, всего один шаг…

1 Квартиру в Москве ему дали не пятикомнатную, а шестикомнатную. Была еще комната Бори – детская. Где-то метров десять. Но в Политбюро все, что меньше пятнадцати метров, за отдельную комнату не считалось.

2 Ничего себе – «небольшая дачка на две семьи»! Это была бывшая дача Буденного в поселке Вешки по Дмитровскому направлению. Одних спален там насчитывалось штуки четыре; кинозал, каминный зал, бильярдная, баня. Территория – гектара четыре. Даже домик для охраны, где мы останавливались вместе с водителями, имел прекрасные условия. У каждого из нас было по отдельной комнате, душ.