Николай Кузьмин - Круг царя Соломона

Отец Андрей начал читать молитву, в которой перечислялись все уголки естества, где лукавый мог притаиться:

– «Или во главе, или в темени, или в сердце, или в селезенке, или в чреве, или в жилах, или в крови, или во власех, или в ногтех…»

Он повязал одержимой какой-то нагрудник, перехлестнул шею пояском с вытканной на нем молитвой и дал ей отхлебнуть из лампадного стаканчика освященного маслица. Слышно было, как дробно застучали ее зубы по стеклу – она дрожала мелкой дрожью.

– Держите ее крепче, – скомандовал Андрей и «повелительно и дерзновенно» приступил к чтению самого сильного заклинания на изгнание беса.

– «Заклинаю тя, злоначальниче хульный, начальниче отверженный, самодетельниче лукавый!

Заклинаю тя, отверженного от вышния светлости и во тьму глубины низведенного за гордость!

Заклинаю тя и всю спадшую ти силу в след твоея воли! Заклинаю тя, душе нечистый – изыди, отыди от создания сего!»

Андрей читает громко и отчетливо, иногда переходит в крик, в паузах кропит бабу святою водой.

– «Убойся, бежи, отыди весь, о бес нечистый, злой, сильный, преисподние глубина и лживый блазном, льстивый, необразный и многообразный…»

Все кругом с жадным любопытством смотрели на единоборство монаха с бесом в трепетном ожидании чего-то жуткого, что должно сейчас случиться.

Монах вознес крест и кропило над головой бабы, которая затряслась как в лихорадке. Тени заметались по стенам и потолку.

– «…Отлучися и изженися, убойся, бежи от мене и не возвратися ни един, ни с иными злыми духами нечистыми, но отыди на непроходную землю и на безводную и не деланную, на ней же человек не живет, бог же един призирает».

Больная рухнула на пол и стала биться в истерике и рвотных спазмах. Ее так выламывало, что мужики и двое монастырских служек едва могли ее сдерживать за руки и за ноги. Смотреть на конвульсии было жутко. Из ее горла вырывались дикие, лающие звуки. Ее вырвало.

– Пошел, пошел! – завопил отец Андрей. – Выскочил! Отойдите от двери-то, не мешайте ему выйти!

Толпа в ужасе шарахнулась – выход бесу был свободен, открытая дверь зияла чернотой ночи. Кто ее открыл?

Больная постепенно затихла; ее подняли и поставили на ноги. Она дико озиралась и всхлипывала, стуча зубами.

Андрей вытирал полотенцем со лба и щек ручьями струившийся пот. Он шатался от усталости, но смотрел победителем.

– Ну и упорен бес. Ничего, опросталась во славу божию. Теперь ей будет легче. Видали, как он метнулся?

Мы вышли из кельи в смятении. На дворе была уже ночь. Мы сомлели от духоты и страшных заклинаний. А главное – чувствовали себя глубоко униженными. Ведь и мы вместе со всей этой серой толпой так же глупо и безотчетно, как и все, метнулись от двери, чтобы «дать дорогу» бесу. Как и все, мы были потрясены мерзким ощущением панического страха перед «нечистою силой». Куда девалось наше гордое свободомыслие? Вот тебе и «мыслящие человеки»! И мы поторопились уйти домой, даже с Федькой не простились.

Мы шагали, спотыкаясь, по лесной тропинке. В лесу было темно, хоть глаз выколи. В ушах еще звучат страшные Андреевы заклинания. Внезапные лесные шорохи заставляют нас вздрагивать. Перед глазами что-то мелькает, как наваждение. Слабый, зеленоватый, какой-то зловеще-мертвенный свет то появляется, то исчезает между кустами. Что за чертовщина? Мы замедляем шаги, сбиваемся теснее и затаив дыхание двигаемся к таинственному сиянию. Выходим на поляну и видим непонятное – без шума и треска, без огня и дыма горит бледный костер, излучая немигающий, холодный, фосфорический свет. Подходим ближе – гнилой пень! Фу ты, дьявол, только и всего!

Санёка первым попытался встряхнуться:

– Фокусы, белиберда! Массовый гипноз! Я читал в журнале про индейских факиров, они почище этих чудеса вытворяют.

– «Есть многое на свете, друг Горацио…» Ведь бабенке-то стало лучше?

– Вот-вот! Теперь пойдет звон по всей деревне. Отец Андрей бесов изгоняет! Отец Андрей Дуньку вылечил!

Арефий сидел у костра с собакой, поджидая нас.

– Что-то вы долго. Ну как, ловко Андрей чертей пугает? А я кашу сварил, пшенную, с салом. После чертей в самый раз кашки-то.

У костра к нам возвращается хорошее настроение. Мы проголодались и рады и каше, и арбузу, который следует за кашей. Санёка совсем развеселился и ораторствует:

– Жалко, Арефий, что ты с нами не ходил, не видал, какие Андрюшка фортели выкидывает. Он этой дуре бабе дал рвотного выпить, ее и начало наизнанку выворачивать. Она блюет, а он вопит: «Бес пошел, бес пошел!»

Зато в чертологии мы теперь профессора. Всё знаем: есть черти дневные и ночные, земные и водные, лесные и тростниковые, озерные и колодезные. Тебя здесь озерные черти не одолевают? Озеро-то близко.

Арефий зевает:

– Ну хватит про чертей, спать пора.

Костер погас, стало темно. Над головой засияло созвездиями темное августовское небо.

– Какая это звезда? – спросил Арефий.

– Вега, в созвездии Лиры.

Сашка стал тихонько декламировать:

– Поэзия! – сказал Санёка насмешливо, напирая на «о» и на «э»: пОЭзия.

– Оставь, не мешай человеку. Жарь, Сашка, дальше!

продолжал Сашка и дочитал стихотворение до конца.

Мы постояли еще, помолчали и полезли в шалаш укладываться на ночлег,

Дом был одноэтажный, деревянный, серый, старое «дворянское гнездо»; окна высокие с полукруглым верхом, сирень – ровесница дому – разрослась в палисаднике густо и зелено. Я открывал калитку, проходил двором мимо доброй и нестрашной собаки, сеттера сучки Альмы, и входил в дом судьи.

В комнатах благоухало чем-то сладостным, волнующим, женским.

– Нард и шафран, аир и корица, мирра и алой со всякими лучшими ароматами… – шептал я, припоминая слова «Песни песней».

Царица ароматов – Пенорожденная – вся в чем-то кружевном, легком и прозрачном, сидела за роялем в солнечной гостиной и заливалась хрустальными руладами. Золотые волосы ее были зачесаны кверху и на шее вились мелкими колечками – «признак крови и силы», как заметил Тургенев.

Ее рулады без слов казались мне тогда одной из многих необъяснимых барских причуд, но мой оракул – страховой агент Федор Антонович говорил мне: «Нет, брат, у Маргариты Юрьевны действительно редкий голос, она поет, как настоящая оперная певица!»

Над роялем висел большой портрет судьи в широкой золотой раме. Портрет был схож: и борода судьи, и большой кадык над стоячим крахмальным воротничком, и длинный ноготь на мизинце правой руки, в которой он держал папиросу в янтарном мундштуке, и огонек папиросы, и синий дымок – все было на месте, но все неясно, как в тумане, – портрет был незакончен. Художница – сестра судьи – уехала в Париж доучиваться живописи.