Николай Кузьмин - Круг царя Соломона

Каждый день приносил что-нибудь новое. Отцвели ландыши и купавки, зацвели на лугу у озера лютики, гравилат, раковые шейки, калина. Вдоль дорожки распустились бутоны желтого шиповника, золотые цветки величиною в ладонь ярко горели на темной зелени. На озере расцвели водяные лилии и кувшинки. А когда солнце поднималось высоко и воздух начинал струиться от зноя, сад замирал в тишине и оцепенении, только пчелы гудели в цветах липы.

Однажды в июле месяце у нас кончились припасы, и дядя Вася послал меня в город за хлебом. Был ветреный день, небо было грифельного цвета. По улицам ветер гнал столбы пыли. Наш дом с виду поразил меня чем-то тревожно-необычным. Почему в такой жаркий день закрыты окна? Почему на запоре калитка и дверь? Почему никого не видно?

Я постучался-открыл отец. Он посмотрел на меня испуганно, будто не узнал.

– Куда ты? Нельзя: доктор не велел! – сказал он почему-то шепотом. – У нас в доме дифтерит.

Заболели сразу двое – сестра и маленький брат.

– Погляди на них в окошечко.

Я залез на завалинку и прильнул к стеклу-в кровати лежала Маня, а на сундуке – маленький. Я стукнул в раму. Сестра повернула на стук голову, узнала меня и улыбнулась жалкой, страдальческой улыбкой. Отец дал денег и велел покупать хлеб на базаре.

– Да не таскайся зря в город – почти в каждом доме зараза.

Я вернулся в сад к дяде с сиротским чувством.

А через несколько дней пришла под вечер тетка Поля и, утирая слезы, сказала, что Маню схоронили, а завтра будут хоронить Пашу, но приходить домой еще нельзя, пока не сделают дезинфекцию. Она развернула белый узелок и поставила на стол тарелку с кутьей – сладкой рисовой кашей с изюмом. – Помяните за упокой младенцев Марию и Павла! – И мы, перекрестившись, стали с дядей Васей есть кутью.

После похорон мать перестала совсем ходить в сад: ее все тянуло на кладбище, к свежим могилкам. Отец приходил изредка, но был молчалив, рассеян, ко всем делам безучастен. А сад теперь-то как раз и требовал хозяйского внимания. Начали созревать и падать яблоки. По утрам сторожа из соседних садов сходились и рассказывали истории, как к ним «лезли», а они стреляли в воров пшеном и солью. Яблоки лежали повсюду кучами, и девать их было некуда.

Дядя Вася решил показать распорядительность, нанял подводу, и в одно из воскресений мы поехали с ним по деревням торговать яблоками. Мы выехали, когда уже ободняло. [1]День жаркий, небо без облачка, лошадка плетется еле-еле. Мы едем полем, озимые хлеба почти созрели, над желтыми нивами в знойном небе трепещут кобчики. На горизонте насыпь железной дороги – одинокий разъезд без единого деревца, телеграфные столбы тянутся вдоль насыпи. Жарко, хочется пить. Но вот на пути овраг, поросший мелколесьем, внизу – прохлада, родник, обделанный срубом, голбец [2]с иконкой. Мы спускаемся напиться.

До ближайшей деревни Студеновки – двенадцать верст, но едем мы часа три, не меньше. То лошадь станет, то дядя Вася возится, поправляет упряжь и по неопытности делает это долго.

Деревня Студеновка – сонная, будто вымершая.

– Эй, яблок, кому яблок! – заводит дядя Вася бодро.

Шавки со всей деревни сбегаются облаять нас. Подходят белоголовые и голопузые ребятишки. Торговля меновая: за куриное яйцо фунт яблок. У нас тарелочные весы. Баба спрашивает:

– А кошек берете?

Срам какой: нас принимают за «тарханов», которые собирают по деревням тряпье, кости, кошачьи шкурки. Торговлишка у нас идет плохо. До праздника преображенья – «яблочного спаса» – взрослые люди в деревнях не едят яблок: считается за грех. Все наши покупатели – несмышленые сопляки. Дядя Вася уже без весу сыплет яблоки в картузы и подолы, но и при такой торговле добрая половина воза остается нераспроданной.

После Студеновки нам больше никуда не захотелось ехать, и мы повернули домой.

– Не вздумай рассказать кому, – говорит дядя дорогой, – что нас за «тарханов» приняли – сраму не оберешься!

Отец уже тяготился садом и не чаял, как с ним развязаться. Из-за недогляда все шло хуже некуда. Сгнило в стогах сено, сложенное непросохшим. Стога раскидали, внутри оказались черные заплесневелые ошметки, от которых корова воротила морду. Отец с досады продал весь урожай яблок оптом за полцены, и мы с дядей вернулись в город.

А по осени вся родня провожала дядю Васю на станцию. Он списался с земляком, который уехал прежде, и отправлялся теперь в Баку искать счастья. Бабушка, торжественная и грустная, в праздничном платье и в черном с цветами платке, сидела на вокзале, держа в руках узелок с пышками на дорогу. Она вздрогнула и испугалась, когда прозвенел колокол у вокзала. Все вскочили и засуетились.

– Сидите спокойно, – сказал станционный жандарм, – поезд только вышел, еще тридцать три минуты ожидания.

Снова сели, стали ждать. Подошел поезд.

– Стоянка восемь минут, – объявил обер-кондуктор в мундире с малиновым кантом, со свистком на пестром шнурке.

Пассажиры из вагонов побежали: одни в буфет, другие за кипятком на платформе. Дядя Вася и отец пошли по вагонам искать места. Вдруг пробило два звонка. Все бросились к вагонам. Одна баба бежала с пустым чайником: видно, не успела налить кипятку. Обер-кондуктор свистнул, паровоз загудел, поезд тронулся. Дядя Вася в открытое окно махал нам фуражкой.

Теперь бабушка живет в постоянной тревоге и все ждет писем. Дядя Вася письма шлет редко, пишет в них скупо, отрывисто, загадочно, шутит невесело. «Жив, здоров, хожу без сапог, чего и вам желаю». Или: «Дела мои ни шатко, ни валко, ни на сторону». Или еще: «Живу хорошо в ожидании лучшего».

Бабушка всплакнет потихоньку и достанет из сундучка свой «Гадательный круг царя Соломона». Бросит на круг зернышко:

– Колюшка, посмотри, чего вышло.

Я читаю:

– «Ты хочешь узнать о важном деле, то лучше погадай на будущей неделе».

Бабушка мечет зернышко снова, и я опять ищу нужный номер. Ох, кажется, какая-то гадость: «Не верь обманам, тебе грозят бедами, змея ползет между цветами!»

У меня не хватает духу огорчить бабушку таким зловещим предсказанием, и я читаю ей другое, строчкой выше:

– «Получишь счастие большое и богатства сундуки, и золото к тебе польется наподобие реки».

Мы жили неподалеку от реки, и каждую весну полая вода подходила к самому нашему дому, а иногда заходила и на двор. Ледоход можно было видеть прямо из окон, но кто же сидит дома, когда на реке такой праздник? Весь берег чернел народом. С шипением и треском проносился мимо лед сплошным грязно-белым потоком, и если смотришь на него не отрываясь, то начинает казаться, что тронулся с места берег и вместе с людьми стремительно несется мимо остановившейся реки.

Кончалось половодье, и река отступала, оставляя на кромке разлива большие льдины, которые потом долго и медленно таяли, крошились, разваливались кучей голубого стекляруса и, наконец, исчезали, оставляя лужи.