Нонна Мордюкова - Записки актрисы

Наступает утро, пахнет молоком, оладьями и зубным порошком.

– Дочка, вставай, поедем в степь. Там начальство из района будет, сделаем маленький концертик. Ты закончишь.

– Ой, мама, мамочка! – вскочила я.

– Шо таке? – напугалась матерь.

– Мама, я поеду в степь… но, мамочка, сперва в наше сельпо зайдем.

– А чего мы там не видали? Ну, зайдем, все одно мимо.

– Тетя Ася,- кричу я,- открывайте двери!

– Шось горыть?! Чи шо? – отзывается продавщица.

Мы заходим. Матросочка на месте. Вроде туманом взялась, живая…

– Мама, бачишь?

– Бачу, дочка.

Мама услышала от меня просьбу такого рода впервые. Она спокойно оглядела матросочку и попросила продавщицу подать ее.

– Дорого, Петровна. Дуже дорого, як за платье на здорову людыну.- Мама неторопливо взяла мою мечту, понюхала, отставила на вытянутые руки и цокнула языком.

– Якая кра-со-та-а…

Она разложила матроску на прилавке и с легкой улыбкой задумалась.

– На шо она тебе? По огородам лазить и чужие груши рвать? – решила поддержать маму тетя Ася.

– Побудь тут, дочка. У батькаЂ там шось есть…

Она пошла быстрым шагом, а тетя Ася, увлекшись авантюрой, предло жила:

– А ну, давай померяем.

– Нет! – крикнула я.- Мерить не надо – подходит! Понятно?.. Ну, ладно, давай померяем!

Я прижала к себе матросочку, понюхала, как мама, и быстро поменяла сарафан на чудо-обмундирование. Тут и мама вернулась. Я возле магазина попрыгала счастливая, мама расплатилась, и мы пошли. Я впереди, она сзади, держа в руке мой сарафан.

– Ну и матросочка… Ну и люди! Придумали такую одежду для девочки,- негромко восхищается она.

Я до самого "концертика" бегала по хатам и дворам. Просили покружиться – пожалуйста! Юбка поднималась, как зонтик.

Мальчик, медленно проходя мимо меня, грустный, с влажными глазами, шепнул:

– Мне тебя жалко…

Ему было девять лет, как и мне. Я опешила от непонятной доселе печальной ласки. "Жалко" получилось как "люблю". Кинулась прыгать с телеги на телегу, чтоб скрыть испуг и согласие с его

"жалко".

В степи, на концерте, ели много, а дядьки выпивали. Мама шепнула: "Те стишки, что про Ежова, не рассказывай". "Ладно".

Угомонился хутор, лежу и я, подложив ладонь под щеку. Хороший день получился: тут матросочка, а тут еще и пацан со своим

"жалко". Хороший…

Ох, и сладко Коля завел:

Ой, чай малиновый,

Один раз наливанный,

Один раз наливанный,

А семь раз выпиванный…

Утром мама дыхнула зубным порошком и приказала:

– Сегодня и завтра будь дома! Я в Краснодар. Завтра вечером обратно.

Днем на хуторе появились заезжие начальники. "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону",- заорала детвора, увидев их.

Посовещались начальники мимоходом в правлении, раки (местный самогон) выпили и наметом поскакали на большак. К вечеру зажурились люди. А нам и "байдуже" (все равно) – купаемся в речке Уруп. Хорошо!

Увидала своего "жалкого" – быстрей в хату. Матроску надела – и на улицу. Что это по всем лавочкам и завалинкам тетки шепчутся?

А на следующий день никто на работу не вышел – все ловили поросят на сдачу. Дурка, как всегда, первая.

Вообще-то ее звали Шурка, но после одного случая за ней навсегда закрепилось имя Дурка. Но об этом позже. Так вот, Дурка растопырила руки – и ну ловить своего шестимесячника. Поросенка и пасти-то трудно, а поймать… Он то прыгает, визжит, а то, хитрец, подлез под вагончик и ну носом толкаться в дно. Прыгнет

– ткнется; отдохнет, визгнет – и опять сначала. Он будто увлекал

Дурку в игру: дескать, не лови меня, лучше посмотри, как я пятачком до вагончика достаю.

Отец наш без одной ноги, стоит, опершись на костыли, и вздыхает:

– Куда его уничтожать?.. Он еще маленький. Вырос бы к зиме…

Куда там! Наказ есть наказ.

По всем дворам суета, все норовят поймать своего порося – и в сетку.

"А то еще и за рогатый скот примутся",- ворчат женщины.

Мама была председателем правления. Вернулась из Краснодара, а тут такое.

– Кто распорядился? – спросила она.

– Из района прискакали,- сообщила Дурка.

– Кто такие?

– Бэба Григорий, Кузьма Хуецкий и Хыдыный Тимоха.

Крыть нечем. Кому-то помощь понадобилась. Значит, поможем.

А вечером мы сидим с мамой на берегу Азовского моря, буксирчик ждем, чтоб утром в Ейске на базаре я тюльку продала.

Солнце село, пивнушка в три стола опустела. Мама улыбнулась и показала на соседний столик. Матрос, шатаясь, сел к нам спиной и уронил голову на кулак. Подсела женщина, вытянув к нему шею, что есть силы стала убеждать его, говорить о каком-то флигельке, где можно будет устроиться жить.

– Я буду вспоминать тебя в море,- отвечал он на все, что бы она ни говорила.

Женщина напрягалась, еще и еще страстно сулила своему собеседнику какие-то перспективы.

– Я буду вспоминать тебя в море…

– Смотри, смотри! – Мама положила мне руку на плечо.

Из-за кустов показался красавец казак Еремей. Фуражка в руке, голова опущена, на ней катаются кольца черных кудрей. Кончик шашки скребет береговые ракушки, он не пьяный, просто печальный.

– Ерема,- шепчет мама.- Свою подружку ищет.

Тут и она, Дурка, появляется из-за кустов. Села за свернутый канат. Ерема опустился на освободившееся место напротив матроса.

Тот, не заметив смену собеседника, сказал погромче:

– Я буду вспоминать тебя в море.

Едва сдерживая хохот, мы пошли к буксиру. Устроившись возле чьих-то коленей, я проводила взглядом любимую фигурку своей мамы. И, глядя на воду, вспомнила вчерашнюю перепалку в правлении между Еремеем и Дуркой.

Атаман негромко постучал по столу и призвал утихомириться.

– Цыть, дамочка! Еремей, гутарь дальше!

– Ну, пошли мы на обрыв отдохнуть. Сели культурно. "Ера, мине холодно",- заявляет. Я снимаю китель, собрался накинуть ей на плечи. А она как с цепи сорвалась! Ка-ак схватит за грешное тело, я чуть не крикнул… Ну, не стерпел и врезал ей по первое число…

Дурка все это время придерживала марлю на правой щеке, а тут забыла – с синим подглазником и вздутой щекой кинулась в наступление.

– Ось, послухай, батько! Послухайте, люди добрые! Усе пошли на кладбище. Мы тоже с Еремеем. Бес попутал – хлеба забыла взять.

Все взяла – и закуску, и раки взяла. Сами знаете – поминальная.

Ну, он и пошел до соседней могилы хлеба взять. А там эти блидя сыру купили, стали его угощать. (Сыр, замечу, в те времена был редким лакомством.) Жду-пожду… Уже и рюмочку выпила – сердце чуть не лопается, а его чуб все ветерком колышет и колышет.

Уселся – и ни с места! Я и дернула с кладбища, аж тырса загорелась. В сарае поплакала, потом заснула как убитая. Тут он и является. Позвал на обрыв для примирения… Ну, там я не сдержалась, истинный Бог…

Дружный смех.