Николай Павленко - Петр II

Апреля 1 Его величество изволил пожаловать ко мне обедать со всеми кавалерами ордена Св. Андрея и министрами Верховного совета. У меня было накрыто три стола да сверх того стол для солдат и служителей, бывших при Его величестве. Мы выпили с лишком 600 бутылок вина. Его величеству угодно было остаться у меня до б часов. Он был очень весел и очень доволен.

В половине апреля дошло даже до самого царя какое-то писание, неизвестно кем написанное, в котором оправдывался князь Меншиков и восхвалялись великие способности и ум сего несчастного министра. Писание заключалось в том, что ежели не призовут его опять, то дела никогда не пойдут хорошо. Очевидно было, что эта бумага была писана самим князем или кем-либо из преданных ему. Поэтому произведен был строгий розыск и издан царский указ, которым обещана была большая награда тому, кто откроет сочинителя. Вследствие сего узнали, что духовник царицы-бабки получил тысячу ефимков за то, чтобы он постарался ввести Меншикова в милость царицы. Духовника взяли тотчас к допросу, и как он признался в своем преступлении, то его наказали строго, а Меншикова отправили на Березовый остров у Ледовитого моря, в 10 тысячах верстах от Москвы. Свояченица его Варвара была сослана в какой-то монастырь на границе персидской, а другая его свояченица, жившая в Москве, была взята, и уже хотели бить ее кнутом (это в России пытка), но как она призналась во всем, чего от нее требовали, то и оставили ее только в заключении. За несколько дней до сего происшествия княгиня Меншикова умерла с печали от несчастья своего мужа, которого сказанное писание повергло еще в большее, ибо, если бы он или его друзья не сделали этого, то я думаю, что ему позволили бы жить спокойно в Ораниенбурге.

Мая 2, по старому стилю, день Пасхи, все мы чужестранные министры приехали во дворец для поздравления царя, и Его величество заставил нас выпить по рюмке вина за свое здоровье, то же самое было и в комнатах обеих принцесс.

Барон Остерман, заботившийся только о том, чтобы держать русское царство в том положении, в котором оставил его Петр I, желал, чтобы двор возвратился в Петербург, где царь может гораздо лучше знать все то, что делается в свете. Но это не нравилось русским, которые занимались более своими, нежели государственными делами, и старались удерживать его в Москве, чтобы быть поближе к своим домам и деревням. И действительно, при помощи князя Ивана Долгорукого, царского фаворита, они склонили Остермана на то, чтобы двор возвратился в Петербург не прежде зимы, а чтобы заставить царя еще больше полюбить Москву, то его возили по ближайшим загородным домам, забавляя его беспрестанно охотой, которую он любил чрезвычайно, и твердили о величайшей разности климата московского и петербургского. И в самом деле они говорили правду, потому что нет земли и климата лучше московского.

Именно в это самое время обнаружилась ненависть князя Долгорукого, фаворита, к барону Остерману, к которому царь имел еще некоторое уважение. Она простиралась до того, что однажды он велел мне сказать, без всяких околичностей, что ежели я люблю Остермана более, нежели его, то он сделается мне явным врагом. Каждый легко поймет, что такое признание требовало от меня величайшей осторожности, но, по счастью, я оставался в согласии с обоими, отвечал фавориту, что мне нельзя не бывать часто у Остермана по делам моего посольства, как у министра, который назначен вести переговоры с чужестранными, и в то же время я дал почувствовать Остерману, что приязнь моя к Долгорукому происходит от того, что мне очень хочется угодить царю, который любит Долгорукого. Сам я успокоил обоих и могу сказать, что тот и другой остались мне хорошими приятелями.

Мая 18, в день восшествия царского на престол, был большой съезд во дворец для принесения поздравления великой княжне, сестре Его величества. Ее высочество сделала мне честь, приказав мне остаться обедать у нее, и за столом была весьма милостива ко мне. Здоровье ее было не в очень хорошем состоянии: врачи думали, что у нее чахотка, и вследствие сего лечили ее так, как будто у нее была грудная болезнь. Но не чахотка была причиной ее болезни, и только один врач мог ее вылечить, именно брат ее. Его величество по восшествии своем на престол имел такую доверенность к своей сестре, что делал для нее все, и не мог ни минуты оставаться без нее. Они жили в величайшем согласии, и великая княжна давала удивительные советы своему брату, хотя только одним годом была старее его. Мало-помалу, однако же, царь привязался к своей тетке, принцессе Елисавете, а фаворит его и другие придворные, кои не любили великой княжны за то, что она уважала Остермана и благоволила иностранцам, всячески старались выхвалять принцессу, которая не любила своей племянницы, и сделали то, что через полгода царь не говорил уже с ней ни о каких делах и следственно не имел к ней никакой более доверенности. Великая княжна, у которой душа была превосходнейшая, чрезвычайно страдала от того, что брат удалился от нее, и это страдание усугублялось еще тем, что он ее обижал, отдавая при всех почет ее тетке, которая совсем перестала ходить к ней и торжествовала победу, перестав считаться с великой княжной. Вот настоящая причина ее болезни, и грусть ее была так велика, что она впала в изнурительную лихорадку, которая чуть было не свела ее в могилу, но крепкое ее телосложение и молодость избавили ее от сей опасности. Царь несколько недель пробыл в подмосковных, но возвратился 30-го числа и на другой день сделал смотр обоим гвардейским полкам. Он пригласил меня на сей смотр, и я остался доволен экзерцицией сих полков.

Июня 2 поехал я к барону Остерману и очень удивился, найдя у него фаворита Долгорукого и отца его. Они смутились при моем входе, почему я счел приличным сократить мое посещение и, посидев немного, откланялся с большим желанием узнать, зачем они приезжали.

Я узнал это на другой день от самого фаворита, к которому заехал. Он сказал мне, что пробыл у Остермана более четырех часов, что Остерман, со слезами на глазах, просил его о дружбе, уверяя, что он никогда и ничего не будет делать без его согласия и будет говорить с царем не иначе как при нем, после чего они заговорили о здоровье царском, условясь, чтобы впредь всегда ездил за город с Его величеством врач, и что, наконец, они говорили о домашних делах. Он примолвил, что никогда не будет любить Остермана. Беседу нашу прекратил присланный от царя звать Долгорукого к себе.

Июня 4 получено известие о кончине герцогини Еолштинской, которая без прекословия была первой красавицей в Европе. Русских мало опечалило это горестное известие, да и сам царь не грустил, однако же велел надеть траур на три месяца. Еерцогиня была дочерью Петра I и покойной царицы Екатерины и вышла за герцога Еолштейн-Еотторпского в 1725 году.