Анатолий Ананьев - Танки идут ромбом

Володин шел по траншее, то и дело останавливаясь и направляя бинокль в сторону белгородских высот; больше, чем кто-либо, он был насторожен и готов к бою, и все же когда кто-то из солдат зычным голосом крикнул: "Воздух!" Володин откачнулся к стене, будто вражеский самолет уже шел в пике и уже прижимающим, шепелявым тоном запела над головой бомба.

Глава двадцать первая

С того часа, как Пашенцев принял батальон, еще ни минуты он не был свободен; и обедать сел не потому, что ощущал голод, - просто бывший ординарец майора Гривы принес на командный пункт хлеб и котелок с дымящейся кашей и поставил все это перед капитаном; но и обедая, Пашенцев то и дело оборачивался и спрашивал: не восстановлена ли связь с третьей ротой? Он даже подозвал старшину-связиста и послал его самого на линию. Но чаще всего Пашенцев смотрел на близорукого сутуловатого лейтенанта, бывшего сельского учителя естествознания, который старательно вписывал в лежавшие перед ним красноармейские книжки одну и ту же фразу из трех слов: "Погиб смертью храбрых!" - потом крестом перечеркивал фотографии, ставил число, месяц и свою фамилию внизу, - смотрел Пашенцев с нетерпением и наконец, не дождавшись, пока тот закончит, строго спросил:

- Много еще?

- С десяток.

- Поторопитесь, лейтенант, есть важное задание.

- Хорошо, хорошо, - совсем не по-военному, а так, как сотни раз, наверное, отвечал своему директору школы, выслушивая поручения, - совсем не по-военному ответил близорукий лейтенант, понимающе кивнул и опять, склонившись, - очки он так и не нашел тогда -принялся вписывать все ту же фразу в красноармейские книжки, теперь будто проворнее, но на самом деле, как и прежде, с тем же фанатическим старанием выводя буквы: "...смертью храбрых!"

- Кому нужна эта каллиграфия!

Но Пашенцев не мог сердиться на этого человека, которому -прикажи сейчас пойти и убить Гитлера, и он встанет и пойдет, хотя до Берлина тысячи верст, пойдет, не спросив дороги, не посоветовавшись, как лучше выполнить задание и можно ли выполнить вообще, или оно совершенно бессмысленное и невыполнимое; пойдет, потому что поверит - так надо, раз приказывает старшее начальство. Подумал Пашенцев об этом не осуждая, а удивляясь; то, что случилось час назад, дало ему повод так подумать; капитан улыбнулся, вспомнив, как час назад этот близорукий сутуловатый лейтенант водил в атаку бойцов резервной группы. А случилось вот что: к стадиону, где стояла противотанковая батарея, прорвались немецкие автоматчики, они обстреляли артиллеристов и, рассредоточившись, стали заходить в тыл первой роте. Пашенцев приказал лейтенанту поднять только что сформированную из тыловиков подвижную резервную группу, незаметно провести ее в тени изб и плетней к стадиону и атаковать противника. Лейтенант выполнил задание, немцы были отбиты, и даже захвачен пленный - раненый унтер-офицер, которого лейтенант сам принес на спине в окопы, на командный пункт; но притащил он уже мертвого немца и потом обливал водой, чтобы привести в сознание и допросить... Унтер лежал как раз на том месте, где теперь сидел лейтенант и делал записи в красноармейские книжки; на гимнастерке, обтягивающей худую и сутулую спину лейтенанта, виднелись расплывшиеся черные пятна уже успевшей подсохнуть чужой крови.

Связи с третьей ротой все еще не было, и Пашенцев с заметным раздражением отодвинул котелок, уже опорожненный, бросил в него ложку и, хмурясь, подошел к связисту:

- Не отвечает?

- Нет.

Теперь ему были одинаково видны и согнутая спина связиста, который то и дело уже безнадежным тоном выкрикивал в трубку позывные, и сутулая спина лейтенанта, который либо солгал, что у него осталось всего "с десяток" красноармейских книжек, либо просто затягивал работу; и связист, и лейтенант оба вызывали досаду, и капитан, чтобы сохранить спокойствие, прислонился к брустверу и принялся в бинокль разглядывать вражеские позиции. Ни за гречишным полем, ни на лесной опушке, откуда уже трижды выползал черный танковый ромб, не было видно противника. Именно этим затишьем Пашенцев и хотел воспользоваться, чтобы успеть сделать кое-какие приготовления к отражению новой атаки. Особенно беспокоила третья рота, его рота, где не осталось в живых ни одного офицера, а младший сержант Фролов хотя и расторопный, хотя и есть в нем командирское чутье, но все же он только младший сержант и в бою может не все учесть и растеряться; Пашенцев не знал, что в траншею вернулся лейтенант Володин и сейчас, как раз в этот самый момент, осматривает позиции, что вопрос с третьей ротой уже решен и надо думать о другом, - он опять, в который раз в эти полчаса, принялся мысленно перебирать фамилии офицеров батальона, кого можно было направить в третью; близорукий сутуловатый лейтенант казался самой подходящей кандидатурой, с ним капитан и хотел поговорить и потому снова взглянул на сгорбленную спину лейтенанта, на расплывшиеся пятна крови по гимнастерке, и подумал: "Странный человек!" Странным казалось и то, как лейтенант, не пригибаясь под пулями и осколками, повел бойцов в атаку, и то, как он панически бежал по огородам, спасаясь от вражеского танка; и бесстрашие, потому что он совершенно спокойно, будто сделал обычное дело, докладывал о своей удавшейся атаке, и трусость, потому что с тем же спокойствием и без смущения, будто в этом действительно не было ничего предосудительного, говорил о паническом бегстве; он больше испугался, когда вдруг обнаружил, что унтер мертв, - Пашенцев вспомнил, какой виновато-растерянный и испуганный вид был в ту секунду у лейтенанта. "Службист, исполнитель чужой воли, и нисколько самостоятельности. Впрочем, какая тут к черту самостоятельность, все мы - только исполнители чужой воли, всем нам с детства, со школьной скамьи преподносили только готовые, завернутые в пергамент истины и не научили думать; может быть, эта война научит размышлять?" Однако как ни старался Пашенцев хотя бы перед самим собой оправдать поступки лейтенанта, именно безынициативность бывшего сельского учителя больше всего и настораживала Пашенцева; он был уверен, что, если бы майор Грива приказал подбить танк, лейтенант не пустился бы в паническое бегство, а с поднятой в руке гранатой ринулся на вражескую железную махину (граната, кстати, висела у него на поясе), не задумываясь над тем, что может погибнуть, а помня только одно, что нужно выполнять приказ, - Пашенцев был почти уверен, что это так, и мысленно прикидывал, насколько это хорошо и насколько плохо. "Инициатива придет, ничего, и думать научится, когда своя вошь укусит", - он все еще смотрел на сгорбленную спину лейтенанта и расплывшиеся пятна по гимнастерке, но взгляд был спокоен и мысли текли ровно, потому что то, что тревожило его все эти последние полчаса, теперь объяснилось одной фразой: "Научится, когда своя вошь укусит!" Он еще подумал, что близорукий лейтенант, переписавший сотни бумаг в штабе, сам, наверное, рвется на строевую должность, потому что, как полагал Пашенцев, каждый офицер мечтает об этом, - сам, наверное, рвался и сейчас должен обрадоваться своему назначению. "Впрочем, это мы сейчас увидим!" Но увидеть не удалось, на командный пункт пришел Фролов; еще издали Пашенцев услышал бас младшего сержанта: "Капитан здесь?" - и Пашенцев сразу узнал этот голос.