Павел Бажов - За Советскую правду

На охотника Панаску поп донес как на большевика, давно уже пришел приказ об его аресте, но Панаска вовремя скрылся.

На этой пятерке пока решили остановиться.

— Удумать бы, як уместях собираться. Причинку какую…

Кирибаев предлагает образовать какую-нибудь артеяь и послать в Каинск бумагу о разрешении.

— Верно это, — соглашается Андрей. — Старики не пойдут — нам лучше. Молодшие запишуться — так вонь и дальше пойдуть. До вурману!

— С других мест приехать можно, — добавляет Омелько.

Наиболее подходящей кажется артель по обработке дерева.

Решили действовать без спешки. Выждать недели две-три, потом объявить на сходе и просить уезд о разрешении бергульским кустарям составить артель для получения военных заказов: на ободья, клещи для хомутов и так далее.

— Закружится дело! Клещи Колчаку уделаем. Крепко будет! — смеется Андрей.

В сенях зарычал Дружок. Возвращались хозяева. Время уж давно за полночь. Омелько и Андрей вышли. В сенях гозорят вполголоса с хозяином.

Андрей опять входит в комнату и тревожно спрашивает:

— Вы вучить-то можете… сколько-нибудь?

Кирибаев успокаивает: бывало дело. Не первый раз. Голоса затихают. Некоторое время слышится хлопанье дверью в хозяйской половине. Но вот и там затихло.

Кирибаева все еще не оставляет чувство радости. Недовольство крестьян ему было давно видно, но чтобы в этом глухом старообрядческом углу так сразу и просто переходили к подсчету оружия, этого он не ожидал.

Уж не подвох ли? С чего это такой зажиточный крестьянин, как хозяин школьного здания, будет бороться за советскую власть?.. А Мыльников? Он ведь тоже довольно богатый мужик, а не верит же сибирской власти. Ну, Андрей и Омелько — эти вовсе надежные люди, да и ученые вдобавок. Не продадут!

Сгребая остатки махорки с разостланного на столе листа, Кирибаев начинает разбирать напечатанный на бумаге приказ генерала Баранова о правописании. Читать при неровном свете теплухи трудно, но это почему-то кажется важным. Как будто тут ответ на волнующий вопрос.

В приказе длительно доказывается польза и красота старого правописания. Привычный учительский глаз видит тут не один десяток ошибок против хваленого правописания, но это не мешает безграмотному генералу ставить требование, чтобы вся переписка по его «ведомству» велась по старому письму. И дальше предупреждение, что бумагам не будет даваться «законного хода, если таковые будут изложены без соблюдения правил правописания академика Грота».

— Бывают же идиоты! — говорит Кирибаев и укладывается в постель.

Путаются мысли:

«Ну, вот и хорошо. Своих нашел. „По край света“. Вылечили и к делу. Ловко!..»

«Покойной ночи, генерал! Приятного дам правописания… С ятями!»

«Патронов мало…»

«А поп — паршивец. Уж подсылает…»

«Жизненная необходимость… Кто против нее?»

«Без Расеи нельзя. Там усе: И правда там».

«Поняли, значит».

«Закачало адмирала в сибирских снегах».

«Вучить-то можете?»

«Ах, чудак!»

В конце марта, по самой последней дороге, пришло разрешение организовать артель кустарей. Привез его Омелько. Он же привез и свежие новости.

— Хозяина постоялого двора Киличева расстреляли. Пятерых солдат — тоже.

Делами на фронте не хвалятся. «С фланку будто обошли красные».

Офицерия вовсе обалдела от пьянства. Двоих нашли мертвыми у городской рощи. Похоже, что убили друг друга… У обоих шашки в руках. Наганов все-таки нет.

— Пора начинать? — спрашивает Кирибаев.

— Не, где ж теперь. Видно, далеко. Подождать до пасхи, — наперебой говорят «артельщики», которых набралось в учительской квартире свыше десятка. Большинство приезжие из других селений: Ичи, Биазы, Межовки, Остяцкого.

Связь налажена хорошо. О приезде Омельки узнали в тот же день и на другой уж явились на собрание.

Недаром бергульцы с «вучителем» разъезжали «по гостям» каждый праздник.

Обыкновенно «вучителя» привозили в школу — к соседу, а возница — Андрей или Омелько — искал квартиру, «где лошадь поставить».

Только в одной школе сидела учительница, которую можно было считать постоянной работницей школы. В остальных набился разноплеменный сброд, в большинстве из уклоняющегося или даже беглого офицерства. Какой-то обрусевший чех Роберт Берзобогатый, поляк Адамович, полуидиот Поркель, белорусc Мацук. Тут же круглая фигура коренного «нижегорода» с круглым же именем — Иван Колобов. Фамилия Кирибаева кстати подошлась, чтобы картина тогдашнего сибирского учительства стала еще пестрее.

Легче всего сошлись с Мацуком. У него в квартире оказались тисы и разные принадлежности паянья и луженья. Учитель чинил замки, лудил самовары. Это уж почти решало дело.

Случайное совпадение его фамилии с фамилией начальника штаба одной из уральских дивизий еще более облегчило сближение. Мацук имел основание думать, что это его старший брат, бывший офицер, оставшийся на «той половине».

Оброненная Кирибаевым фраза о начальнике штаба, видимо, сильно взволновала парня, но, как человек с хитринкой, он сначала захлопотал об угощении. Добыл ханы: «скорее-де проболтается», Кирибаев выпил чашку и охотно «разболтался».

Мацук в свою очередь рассказал о своей рассыпавшейся семье. Старик отец с младшим сыном отстал от беженского поезда где-то под Москвой. Сестер учительниц эвакуация четырнадцатого года застала в Ростове. Старший брат был в армии на Кавказе. Сам он с матерью докатился до Барабинска. Работал там три года в железнодорожных мастерских, а теперь убрался в урман — от мобилизации. Колчаковщину раскусил, но боится и «дикости красных».

Рассказ Кирибаева о брате послужил последним толчком, чтобы окончательно поставить парня на советскую сторону.

Гармонист, балагур и песенник, Мацук оказался незаменимым работником среди молодежи. Был он потом и дельным начальником отряда.

В Останинской школе учительствовал махровый черносотенец Поркель, или, как звали его там, Поркин. Большевиков он ненавидел, но на фронт итти, как видно, боялся. Тешился школьной войной. Делил ребятишек на две группы: красную и белую. Сам предводительствовал белыми и неизбежно побеждал. Потом часами измывался в допросах «красных» и смаковал короткие приговоры: расстрелять, повесить, запороть. Мужиков удивлял тем, что, явившись в церковь к началу службы, стоял каменным болваном до конца, держа наотлете свою офицерскую фуражку на неподвижно согнутой левой руке.

Андрею зато в Останинском среди переселенцев удалось найти не одно место, «где лошадь поставить».

В Остяцком оказалась полная удача у обоих. Население поголовно готово выступить хоть сейчас.

Поселок зовется Остяцким, но население там русское. Занятие только остяцкое: охота, рыбная ловля, сбор черемухи и орехов. Сеют мало.