Антон Чехов - Воспоминания современников об А. П. Чехове

— А как у вас производится вечное поминание усопших жертвователей? — продолжает завсегдатай.

— А так: ты пожертвуешь, а мы твое имя в книгу запишем и будем поминать до скончания века. У нас этих книг — многое множество: два подвала больших от пола до потолка завалены. Есть которые даже и сгнили от ветхости… Во время проскомидии становится перед царскими вратами душ десяток монахов, развертывают книги и начинают читать: Анны, Марфы, Никифора, Митрофана… Ежели ты тут, то и тебя прочтут… И так до конца века…

— И много душ помянут?

— А сколько успеют…

— Как же с теми книгами поступаете, которые в погребах сгнили?

— По тем книгам сам господь поминает во царствии своем…

— Значит, вы — жулики и мошенники! — решает злорадно завсегдатай. — Берете с меня деньги, чтобы поминать меня вечно, а я у вас в погребе сгнил… Пропали мои деньги, и душа пропала… Мошенники вы и есть…

Отец Феодосий озадачен и не знает, что отвечать.

— Монах есть свет миру! — вдруг выпаливает он. — Без монаха мир давно пропал бы.

— Свет или не свет, а вы — мошенники, — стоит на своем завсегдатай.

— Монах есть столп! — продолжает о. Феодосий.

— Мало ли столбов! Вон и фонарь на столбе стоит, — потешается завсегдатай.

— Монах есть светильник, — надрывается инок. — Он вам всем светит…

— Хорош светильник! — иронизирует противник. — Приедет сюда — водку пьет, вино пьет и до отвала ест…

— Неправда! — хрипит о. Феодосий. — Инок есть ангельский чин. Он есть пост и воздержание…

— Какое же это воздержание, коли ты на наших глазах четвертый стакан сантуринского хлещешь?..

— А хоть бы и пятый? — начинает уже злиться о Феодосий. — Если тебе бог ума не дал, то и молчи!

— Ладно. Я без ума, да честный человек, а ты с умом, да мошенник и обманщик… Вечное поминовение выдумали…

— Ежели я — мошенник, то ты — дурак. И за эти слова с тебя на страшном судилище взыщется…

Отец Феодосий брызжет слюною. Все завсегдатаи дружно хохочут. Смеются и Андрюшка с Гаврюшкой. Один только Антоша делает над собою усилие, чтобы не засмеяться. Он чувствует, что монах прижат к стене, — и ему жаль его.

— Что, отче, съел? — допекает торжествующий завсегдатай. — Уже до судилища договорился…

Отец Феодосий растерянно смотрит по сторонам, как бы ища защиты, и потом вдруг, точно озаренный свыше, отвешивает земной поклон обидчику.

— Прости Христа ради… Я, грешный, ввел тебя в искушение…

Тетерь завсегдатай чувствует страшное смущение и даже неожиданный испуг.

— Что ты, что ты, отец Феодосий! — бормочет он. — Зачем в ноги?.. Это у нас только так разговор был…

Монах поднимается и обводит всех торжествующим взглядом: он победил, и победил — смирением, как и подобает иноку…

— Прикажи-ка, Антоша, подать на мировую еще стаканчик сантуринского, — говорит он примирительным тоном.

Вино приносят. В дверях вдруг совершенно неожиданно появляется Филарет и устремляет грозный солдатский взгляд на стакан.

— Мы тут… тово… богомыслием… богомыслием занимаемся, — начинает лепетать о. Феодосий.

— Вижу, що богомыслием, — круто обрывает о. Филарет. — Давай и мiнi вина! Чем я хуже Хведосiя?!

Приносят вина и о. Филарету. Завсегдатай вступает с ним в разговор:

— Отец Феодосий говорит, что у вас на Афоне…

— Бреше! — обрывает, не дослушав, о. Филарет.

— Что у вас на Афоне всенощная тянется…

— Бреше, як сивый мерин, — не дает договорить о. Филарет.

— От вечера и до утра будто бы тянется всенощная…

— Бреше… Вiн все бреше…

— А правда, что во всей Турции только у вас на Афоне колокола дозволены?

— Бреше, бреше, бреше… Хведосie все бреше…

— Да это не отец Феодосий говорил, а я в книжке читал…

— А як читав, то — правда…

Отец Филарет тоже выпивает несколько стаканов сантуринского и разговор ведет отрывисто и желчно: все у него брешут. И весь мир брешет. Больше от него нельзя добиться ничего. Из его разговора вытекает, что не брешет только он один. Почувствовав в голове хмель, он поднимается и направляется к выходу.

— Куда теперь, отец Филарет? — опрашивают его завсегдатаи.

— Пiду на судно в гавань. На судне у нас всеношна скоро начнется.

Отец Филарет, ни с кем не простившись, уходит. Вскоре вслед за ним поднимается и о. Феодосий.

— Пойти и мне на наше суденышко помолиться! — решает он. — Благолепная у нас нынче будет всенощная… Канон трогательный… Стоишь, слушаешь — и как бы на небеси…

Вздохнув несколько раз от умиления, монах уходит. Вскоре уходят один за другим и завсегдатаи. Лавка пустеет, и Антоша погружается в чтение Майн-Рида. Вскоре приходит и Павел Егорович.

— Отец Феодосий и отец Филарет были здесь без вас, — докладывает Антоша.

— А ты их угостил чем-нибудь? — озабоченно спрашивает Павел Егорович.

— Сантуринское пили…

— Ну, это хорошо. Где же они теперь?

— Ушли к себе в гавань на судно, ко всенощной. Отец Феодосий говорил, что у них сегодня канон будет читаться очень трогательный…

На лице Павла Егоровича выражается сокрушение.

— Как жаль, что я их не застал, а то и я отправился бы с ними… Я давно уже собираюсь помолиться у них на корабле… Служба у них — умилительная, по афонскому уставу… Сходить разве?

Павел Егорович погружается в глубокое раздумье. В это время в лавку входит старая нянька Александровна, которая выходила и вырастила Антошу.

— Антоша, иди, тебя мамаша зовет, — обращается она к нему, а затем, по его уходе, говорит Павлу Егоровичу: — А у нас — чудеса, Павел Егорович. Нарочно пришла вам сказать… Вы бы ваших монахов хоть бы в комнату взяли, а то ведь срам: оба — выпивши и спят невесть где: один приткнулся в курятнике, а другой — в конюшне, прямо в стойле заснул…

— Не может быть?! — удивляется Павел Егорович. — Ведь у них на корабле сегодня всенощная…

— Вот вам и всенощная… Срам один только… Право, их бы в комнату взять… Не дай бог, кто увидит…

Нянька ушла, но через минуту является улыбающийся Антоша.

— Отец Феодосий и отец Филарет у нас на дворе всенощную служат, — говорит он.

— Не твое дело! Дурак! Пошел вон! — обрушивается на него отец и задумывается…

— За что же вы бранитесь? — обиженно протестует Антоша.

— Это враг рода человеческого над ними смущается и искушает их, а ты смеешься. У монаха на каждом шагу искушение. Почитай-ка жития святых отец, — так и узнаешь… Осуждать их нельзя и грешно.

По мере того как Антоша подрастал и входил в разум, торговля в лавке делалась для него все тяжелее и противнее. Под влиянием гимназии у него уже начинали появляться и другие понятия, и другие интересы. Начали постепенно пробиваться наружу и такие запросы, каких раньше не было. Потянуло к свободе, к самостоятельности и к защите своих прав. Все это совсем уже не вязалось с теми требованиями, которые предъявляли к нему отец и лавка.