Лариса Гармаш - Лу Саломе

Среди профессоров Лу нашла Алоиса Бидермана, который стал ее наиболее расположенным другом и попечителем. Она слушала у него лекции по догматике и всеобщей истории религии, явственно настоянные на философии — Бидерман был гегельянцем. Их дружба началась с того, что профессор устроил для юной "самоучки" вступительный экзамен, который спонтанно перерос во многочасовую беседу. В итоге Лу принесла домой основной труд ученого-теолога, "Христианская догматика", с посвящением автора, в котором говорилось об их сердечной и неожиданной, вопреки привычным законам почти "похитительски" вспыхнувшей дружбе. Это посвящение напоминает цитату из первого послания коринфянам: "Дух проникает всюду, даже в глубины самого Бога".

Бидерман был старше Лу на сорок три года, и во время учебы и позже она называла его своим "главным профессором". Лу не была склонна к преувеличениям: тот пласт проблем, который она проработала с ним, действительно в известном смысле станет камертоном всех ее дальнейших исследований. Тайна происхождения религиозной символики и религиозного чувства — тот мотив, который пронизывает и ее понимание поэзии, и ее анализ театрального действа, и ее работы по психоанализу, не говоря уже о том, что именно на этом нерве построена вся ее "Эротика ". Сам Бидерман не ожидал от нее такого постоянства, видя пластичность ее вхождения в любую интеллектуальную среду. Быть может, поэтому он выражал недовольство ее отъездом в Италию, когда Лу с присущей ей твердостью решила покинуть Цюрих. "Римский климат для нее небезопасен", — говорил Бидерман ее матери, но, видимо, в глубине души он больше опасался интеллектуального климата Италии, которая славилась отнюдь не академичностью Цюриха. Опасения его подтвердились. Вскоре и до Швейцарии дошли слухи о событии, наделавшем достаточно шума во всей Европе, — об экстравагантном союзе его ученицы с Ницше и Рэ. О попытках Бидермана успокоить мать Лу, а заодно и самого себя, мы можем узнать, например, из адресованного фрау Саломе письма от 3 июня 1883 года, где есть характерный портрет Лу, набросанный его пером: "Она — женское существо очень необычного рода. Несмотря на детскую чистоту и искренность, у нее одновременно недетская, почти лишенная женских черт зрелость духа и самостоятельность воли. Это редкостное сочетание: в этом смысле она настоящий бриллиант. С опаской употребляю это слово, ибо оно звучит как комплимент. А комплиментов я не имею обыкновения делать никому из тех, кого уважаю, тем более девушке, чей успех является моим искренним желанием и в отношении которой комплимент для меня равносилен греху. Одним словом, я сравниваю с бриллиантом всю внутреннюю природу Луизы".

Задержимся на этом образе: его неоднозначность не сразу бросается в глаза. Волшебство бриллианта — в его сияющей "отзывчивости" на каждый луч света, коснувшийся его поверхности. То же самое происходило с лучами духовного света, направленными собеседником на Лу. Каждый посыл возвращался удесятеренным снопом почти режущего глаз сияния. Но эту неправдоподобную ослепительность бриллиант искупает своей невидимостью в темноте. В отсутствие источника света он просто перестает существовать. Осознавала ли Лу эту опасность? Свою зависимость от чужого света? Зависимость, которая будет длиться до тех пор, пока она не откроет в себе внутренний источник света.

В том же письме Бидерман делится с фрау Саломе опасением, что дочь ее живет в интеллектуальной атмосфере мужчин, которые незнакомы ему лично, но, по его мнению, очень чужды ее духовной природе, — настолько чужды, что их влияние на нее должно бы его беспокоить. И все же достаточно было Лу прийти по его приглашению (хотя и с многомесячным опозданием), чтобы беседа с ней развеяла опасения относительно ее внушаемости или подверженности чуждым влияниям. Профессор был вновь очарован ее "необыкновеной духовной энергией", обрадован "твердостью намерений и самостоятельностью духа".

Противоречивые же настроения самой Лу, наконец эмансипировавшейся от всякой опеки и стоящей на пороге рискованных приключений духа, пожалуй, точнее всего можно было бы передать поэтическим парафразом Франсуа Вийона:

"Она — воплощенная философия Ницше", — говорили современники. "Как искусно она использует максимы Фрица, чтобы связать ему руки! Надо отдать ей должное — она действительно ходячая философия моего брата", — с досадой признавала ненавидевшая ее Элизабет Ферстер-Ницше.

Исследователи предполагают, что именно Лу была прообразом Заратустры. Если это так, то не значит ли это, что именно двадцатилетняя Лу оказалась тем идеалом "совершенного друга", о котором всю жизнь мечтал Ницше, — того, кто исполнен бесстрашия всегда быть собой и стремления стать "тем, что он есть". Сам Ницше после мучительного разрыва с ней говорил, что Лу — это "воплощение совершенного зла". Кто знает? Ведь в некоторых головах уже мелькала мысль, что наиболее тонким воплощением идеи Люцифера могла бы стать абсолютно духовная женщина — полностью освободившаяся от всяких проявлений женской душевности…

Как бы то ни было, после разрыва, на вершине отчаяния, всего за десять дней Ницше создает первую часть "Так говорил Заратустра", рожденную, по словам его давнего друга Петера Гаста, "из его иллюзий о Лу… И именно Лу вознесла его на гималайскую высоту чувства".

Сам Ницше писал, что "вряд ли когда-либо между людьми существовала большая философская открытость", чем между ним и Лу.

Они встретились под апрельским небом вечного города в 1882 году. Фрау Саломе привезла дочь в Рим, не столько следуя программе ее интеллектуальных исканий, сколько для поправки ее здоровья. У Лу, как помнит читатель, были слабые легкие, и любое нервное потрясение вызывало у нее легочное кровотечение. Последним таким потрясением, всерьез напугавшим близких, была, естественно, история с пастором Гийо, сопровождавшаяся ссорой с матерью и отказом от конфирмации.

Судьбоносное знакомство произошло с легкой руки Мальвиды фон Мейзенбух. Это была женщина редкой доброты, гений филантропии, неустанный поборник освобождения женщин и близкий друг Герцена. Она была его многолетним корреспондентом, воспитывала его дочь Наталью и подолгу жила в его доме в Лондоне. Герцену она казалась "необыкновенно умной, очень образованной и… пребезобразной собой".