Лариса Гармаш - Лу Саломе

И все же ее связь с натурализмом была столь же дистанцированной и немножко отстраненной, как и другие ее увлечения. Лу не считала себя "натуралисткой", точно так же как она не считается таковой сейчас. Она участвовала, но никогда не "присоединялась". Ее духовный организм был подобен мельнице, которая сразу отделяла зерна от плевел. Должно быть, многие сразу чувствовали в ней это, и ее авторитет в новом кругу был бесспорен. Кроме того, она отличалась особенным спокойствием, и последнее снискало ей славу и роль третейского судьи.

Бруно Вилле, один из главных "фридрихшагенцев", вспоминал позднее: "…мы создали группу, в которой участвовали братья Харт, лирик Оскар Линк, Рихард Демель, несколько актеров, представители социалистов, и среди нас было немало "женского элемента"".

Лу являлась частью этой женской фракции, но держалась поодаль от повседневных реалий богемной жизни, стараясь быть скорее наблюдательницей, чем активной участницей. Местом же экстраординарных богемных акций, эксцессов и "выбрыков" была уже упомянутая корчма "Под черным поросенком", где немцы и скандинавы во главе с "польским демоном" Станиславом Пшибышевским, этим властителем дум эпохи, остро поставившим в своих романах вопросы пола, обсуждали проблему нового содержания литературы, призванной пробудить ото сна мещанскую публику и консервативную критику. Впервые Лу привел туда Фриц Маутнер из Грюневальда, называвший себя "безбожным мистиком", которого объединял с Лу как раз интерес к религии.

Хотя Саломе бывала в этом заведении не раз, она не запомнит (может быть, сознательно) Станислава Пшибышевского, который на всех представительниц "женского элемента" хотел распространить свои демонические чары. Он же (в "Моих современниках") отозвался о ней коротко, не скрывая иронии и доходя до клеветы: "…пропагандировала Ницше фрау Лу Андреас-Саломе, запальчиво утверждавшая, что была единственной женщиной, с которой Ницше поддерживал отношения. А между тем Ницше не знал, как ее отогнать, и бежал от нее, как от заразы".

Памятуя о пересудах вокруг ее отношений с Ницше (отголоски которых до сих пор возбуждали интерес к ней, хотя и несколько скандальный), Лу старалась давать отпор ухаживаниям и обычным для того круга предложениям. Испытал это и Герхарт Гауптман. Она часто бывала у него в доме, где он жил с первой женой и тремя сыновьями. Сведения об этом увлечении известного писателя весьма отрывочны, как почти все, что связано с Лу. Она всегда уничтожала и просила других уничтожать письма интимного содержания. Скорее всего, Лу поступала так, не желая ничем мешать карьере своего мужа. Тем удивительней, что в ее наследии нашелся листок с запиской Гауптмана: "Любимая и дорогая Лу, я должен иметь право прийти. Герхарт". Возможно, обнаружится и дальнейшая их корреспонденция, когда исследователи доберутся до недавно открытых архивов Гауптмана, который не уничтожал даже наиболее компрометирующих его документов.

Описания Гауптмана, оставленные его современниками, весьма колоритны: апостол здорового образа жизни, пропагандировавший с запалом прозелита трезвость и отказ от мясной пищи, он выглядел как большой неиспорченный ребенок лесов и полей, хотя жизнь в литературных кругах изменила многие его привычки. Тем не менее именно Гауптман слыл в театральных кругах наибольшим эротоманом. Лу была свидетельницей изначальной супружеской идиллии, однако уже появилась на горизонте четырнадцатилетняя скрипачка Маргарет Маршалл, которая потом станет второй женой писателя. Затем была танцовщица Ида Орлофф, о развращенности которой он достаточно откровенно писал… Все это не могло укрыться от взгляда Лу, старавшейся сублимировать эротические переживания не только в теории. Поэтому Гауптман стал ей столь же чужд, как и Пшибышевский.

Потерпев поражение, Герхарт начал относиться к Лу со все возрастающим уважением. Некоторые исследователи полагают, что именно Лу была прообразом Анны Махр из "Одиноких", во всяком случае взгляды Лу того периода действительно близки Анниным. Однако Лу, прочитав "Одиноких", отметила на страницах журнала "Фрайе Бюне", что писатель не сумел убедительно показать духовного превосходства Анны над ее окружением. Узнав об этом, Гауптман саркастически буркнул: "Очевидно, я слишком глуп для Лу".

Переживая все новые женские идентификации в новых творческих контекстах, Лу вынашивала идею книги о судьбах женщин, импульс к написанию которой, равно как и среду отталкивания, она почерпнула в реалиях своей новой жизни.

Как всегда, социальный и политический аспект натуралистического движения, важный для остальных, не представлял для нее большого интереса и привлекательности. Что же касается самой литературы, то ее смущал расширительный реализм и даже буквализм в "новом" театре в Берлине: Лу считала, что это провалит актуальные цели движения, то есть провозглашенные требования модернизации и возрождения. Однако в берлинском театре была поставлена вещь, приковавшая к себе ее внимание, — ибсеновская драма "Привидения". Безусловно, психологическая глубина и нюансировка Ибсена вдохновили ее куда больше, чем прямолинейный реализм натуралистов. В 1891 году Саломе пишет и публикует свою книгу о женских характерах у Ибсена. Пережив, по собственному признанию, "первые мучительные несколько лет замужества", она моментально поймала близкий ей сквозной нерв ибсеновских повествований: внутренний конфликт женского существования, порожденный, с одной стороны, скованностью женской самореализации обычаями брака, а с другой, — напряжением между страстью и общественными условностями. Когда книга Саломе увидела свет, слава и популярность Ибсена в Германии были еще невелики и неустойчивы. Лу явилась одной из первых "трубачей" Ибсена в Европе наряду с Георгом Брандесом в Скандинавии, Отто Брамом в Германии, Бернардом Шоу в Англии.

Ибсен, кроме всего прочего, был темой, которая постоянно соединяла Лу и Андреаса. Муж переводил Ибсена "с листа", и то были полные единения дни и вечера. Являлось ли это единство еще и идейным? Наверное, нет. Андреас был чересчур сосредоточен на нюансах перевода, в то время как мысль Лу блуждала за гранью текста и даже за гранью сюжета. Ее заворожил некий сквозной символ женской судьбы, связующий воедино ибсеновские сюжеты, — Дикая Утка. Тень ее крыльев мелькает, как кажется Лу, за каждой женской историей.

Лу начала разворачивать мифотему Дикой Утки в форме сказки. Итак: "Жил-был чердак… На чердаке люди держали всех пойманных животных и путем воспитания и надсмотра отняли у них охоту к свободной жизни. Корзина в углу скрывала благородство этих тварей, лишенных свободы. Дикая утка, таким образом, настоящая дикая утка казалась не только благородным, но и в то же время вызывающим жалость существом. Остаются ли они дикимиптицами на чердаке? И неизбежна ли эта трагедия?". Чердак может быть рассмотрен здесь как брак и семья, как некое соглашение, но также и социосимволический контракт в целом со всей его трагической логикой. "Может быть, не выдастся такой счастливый случай, не разыграется буря, которая вырвет двери ее темницы… Так она и вырастет, проживет, состарится и умрет в каморке на чердаке".