Татьяна Сухотина-Толстая - Воспоминания

Мне жалко трудов мама. Я видела, как она часами, нагибаясь над столом и вглядываясь своими близорукими глазами в работу, стегала халат. И вдруг он теперь на собаке! Но мама к этому привыкла. Это случается не в первый раз.

Сколько юбок, кофт, халатов было пожертвовано собакам. А сама Агафья Михайловна одета в такую рваную кофту, с таким изношенным верхом, что от него почти ничего не осталось и видна только стеганая вата, торчащая всюду клоками. Грудь и шея у Агафьи Михайловны открыты. Шея длинная, жилистая. Грудь темная, как пергамент, и засыпана табачным порошком, который она нюхает. Густые седые волосы растрепаны, и из-под нависших седых бровей смотрят умные, проницательные глаза.

— Да что вы, графинюшка, — говорит она мне на выраженное мною сожаление о халате. — Что же, халат дороже живого божьего создания, что ли?

Я не могу с ней не согласиться и не возражаю. Но я решаю скрыть от мама судьбу ее работы.

Агафья Михайловна ходила не за одними собаками. Она прекрасно умела ходить за больными, и когда у нас в доме кто-нибудь захварывал, то обыкновенно посылали за Агафьей Михайловной. Спокойно и терпеливо она целые ночи просиживала у кровати больного, ловко и охотно ухаживая за ним. Между прочими больными она ухаживала за нашим управляющим Алексеем Степановичем, бывшим камердинером папа, когда он умирал в яснополянском флигеле. Много дней и недель подряд просидела она у его изголовья. Она очень любила его и часто говорила с ним о самых задушевных вопросах.

У простых людей не стесняются прямо говорить о смерти. И Агафья Михайловна как-то заговорила с своим умирающим другом об этом неизбежном для всех нас конце.

Гадали они о том — тяжел ли этот переход в другую жизнь или нет, и Алексей Степанович обещал ей сказать об этом перед самым концом. И вот, когда стало ясно, что конец близок, Агафья Михайловна напомнила ему о бывшем у них разговоре и спросила — хорошо ли ему.

— Уж как хорошо!.. — без колебанья ответил Алексей Степанович.

После его смерти Агафья Михайловна очень тосковала о нем.

«Вчера Агафья Михайловна долго сидела и плакала, — пишет отец моей матери, — и горевала, как всегда странного искренне: „Лев Николаевич, батюшка, скажи, что ж мне делать? Я боюсь, с ума сойду. Приду к Шумихе, [25] Гончая собака. отниму ее и заплачу: Нет, Шумиха, нашего голубчика“, и т. д. И сама плачет» 32.

С тех пор как я помню Агафью Михайловну, она постоянно жаловалась на то, что у нее внутри растет береза. Когда я спрашивала о ее здоровье, она всегда отвечала, поморщившись и покачав головой:

— Береза, графинюшка, все растет… Дышать от нее трудно…

Я не знала и сейчас не знаю, верила ли она в то, что действительно в ней береза растет, но я в детстве верила этому и мысленно прикидывала, что если береза будет все продолжать расти, то, наконец, она выйдет наружу. И с смешанным чувством любопытства и страха ждала этого появления березы.

В длинные осенние и зимние ночи эта одинокая старуха, ворочаясь с боку на бок от мучавшей ее березы, думала свои своеобразные думы.

— Вот лежу я раз одна, — рассказывала она, — тихо, только часы на стенке тикают: кто ты, что ты? Кто ты, что ты? Кто ты, что ты? Вот я и задумалась: и подлинно, думаю: «Кто я? Что я?» Так всю ночь об этом и продумала.

Об этом ее рассказе любил вспоминать мой отец, так же как о другом случае из жизни этой странной старухи.

Раз заболела гостившая у нас моя тетя Татьяна Андреевна Берс, младшая сестра матери. Как водилось, послали за Агафьей Михайловной.

— Я только что пришла из бани, — рассказывала Агафья Михайловна, — напилась чая и легла на печку. Вдруг слышу, кто-то в окно стучит. «Чего тебе?» — кричу.

«За вами Татьяна Андреевна прислали — заболели, так просят вас прийти походить за ними». А я только что на печке угрелась, не хочется слезать, одеваться да по холоду в дом идти. Я и ответила: «Скажи, не может, мол, Агафья Михайловна прийти, только что из бани». Ушел посланный, а я лежу и думаю: «Ох, не хорошо это я делаю, себя жалею, а больного человека не жалею». Спустила я ноги с печки, стала обуваться. Вдруг слышу, опять в окно стучатся. «Ну, спрашиваю, чего еще?» — «Татьяна Андреевна прислали вам сказать, чтобы вы беспременно приходили, — они вам на платье купят». — «А! а-а, говорю, на платье купит… Передай, что сказала, что не приду, и не приду». Скинула я с себя валенки, влезла опять на печь и долго уснуть не могла. Не за платья я больных жалею… Любила я Татьяну Андреевну, а как обидела она меня…

Многих наших гостей Агафья Михайловна знала и любила, но самым большим любимцем ее был М. А. Стахович. Надо сказать, что и он, с своей стороны, всегда показывал ей столько ласки и внимания, что не мудрено, что он этим тронул ее старое сердце.

Никогда не приходил он к ней с пустыми руками, и, что было еще дороже гордой старухе — он всегда относился к ней с таким же уважением и с такой же вежливостью, как если бы она была самой важной светской дамой. Бывало, придет он к ней, а она его чаем потчует. В комнатах стоит сильный запах псины. Тараканы бегают по стенам и по столу. От собак пропасть блох. Сама Агафья Михайловна грязна, и чайная ее посуда такая же.

Но Михаил Александрович мужественно наливает свой чай на блюдце и прихлебывает его, откусывая от подозрительного куска сахара. Вид у сахара такой, как будто до него кто-нибудь им уже пользовался.

Помню, раз Агафья Михайловна предложила Михаилу Александровичу понюхать у нее табаку, и он, нисколько не смутившись, взял из ее берестовой табакерки щепотку, насыпал ее на большой ноготь левой руки и потянул носом. 5 февраля Агафья Михайловна бывала именинницей, и все мы помнили этот день и присылали ей поздравления.

Только раз как-то в Москве, увлекшись разными удовольствиями, мы забыли поздравить ее. А папа, живший в то время в Ясной, не успел кончить башмаки, которые он шил для нее. В письме к мама он пишет: «Дети таки забыли про именины Агафьи Михайловны. И мои башмаки ей не поспеют» 33.

Но не забыл этого дня Стахович. 5 февраля, по морозу, при сильной вьюге, пришел посланный с Козловой-Засеки и принес Агафье Михайловне телеграмму от Стаховича, поздравлявшего ее с ангелом.

«Вечером, пришла Агафья Михайловна и телеграмма ей. Она очень довольна», — пишет отец мама 5 февраля,1884 года34.

Агафья Михайловна сияла от радости и всем хвастала этой телеграммой. Когда она показала ее папа, он посмеялся и сказал:

— А не стыдно тебе, что человек по такой вьюге с этой телеграммой пёр от станции три с лишним версты?

Агафья Михайловна огорчилась и обиделась:

— Пёр-пёр… Вы говорите, пёр. Его андел нёс, а вы говорите, пёр… пёр. — И расходившаяся старуха долго не могла успокоиться.