Татьяна Сухотина-Толстая - Воспоминания

После всех этих случайных обитателей Овсянникова в доме поселилась семья Горбуновых, которая всякое лето снимала его под дачу. Мария Александровна очень любила семью Горбуновых, с которой имела постоянные сношения.

С годами Марию Александровну все чаще и чаще стали мучить ее обычные бронхиты.

Мы стали замечать, что силы ее значительно падали и что работать ей становилось все труднее и труднее. «Она живет так напряженно, что за нее всегда страшно», — пишет о ней Лев Николаевич в одном письме к своей дочери Маше46.

Нас всех тревожила ее болезнь. Но она постоянно умоляла нас не заботиться о ней и не жалеть ее.

«Очень благодарю, дорогая Танечка, за скипидар, — пишет она мне как-то. — Спала лучше, но еще сильно потела. Сейчас чувствую себя бодрее и сильнее.

Голубка, дорогая моя, попросите папа не ездить, видимо, я скоро поправлюсь и сама вас всех навещу. Я очень боюсь дороги на Козловке. Сохрани бог, да он упадет… Спасибо за любовь ко мне…» 47 «Чувствую себя гораздо лучше, — пишет она в другом письме. — Еще по ночам ночные поты продолжаются, но гораздо меньше. Не дождусь попасть к вам — хочется до смерти и почитать, и пописать мысли папа» 48.

«Я здорова, как крещенский лед, а на случай моей болезни — мое искреннее желание лечь в больницу и умереть там, так что я уверена, что если бы мне пришлось умереть, — вы все, мои дорогие друзья, простите» 49.

«Еще до сих пор чувствую большую слабость и никуда еще не выхожу… Хорошо, что последние ночи прошли без пота, а то меняла белье по четыре и пять раз в ночь.

Потому такая слабость… Простите меня и положите гнев на милость, — но извещать вас о моей болезни не могу, — это выше сил моих. Делаю это не из недоверия к вам и не из желания обидеть вас, но от глубокой любви ко всем вам…» 50 Такими письмами старалась милая старушка успокоить нас. И мы верили в то, что болезнь не тяготит ее и что излишняя забота о ее здоровье может быть ей неприятна.

— И не жутко вам одной? — спрашивала я ее. — Не грустно, что вы одна; не тоскливо, что никто вас не пожалеет, никто за вами не походит?

— Ах, душенька, что вы! — искренне отвечала Мария Александровна. — Мне одной с богом так хорошо! Так хорошо! Когда сама пострадаешь, то лучше понимаешь страдания других, — прибавляла она. — Это бог, любя, посылает…

Хотя Мария Александровна и старалась работать по-прежнему, но ей это становилось все труднее и труднее. Сестра Маша рассказывала мне, что она видела, как Мария Александровна возвращалась с работы согнутая пополам и как она на ходу постепенно разгибалась и, только подойдя к дому, могла совершенно выпрямиться.

Кроме домашнего хозяйства и работ на огороде и в саду, Марии Александровне приходилось доставать себе дров на зиму. Она сама привозила их из казенного леса Засеки и сама рубила их. Но ей казалось, что она все еще недостаточно работает, и, сравнивая как-то свою жизнь с жизнью одной своей приятельницы, она писала мне:

«Вот святая труженица! А я как посмотрю на свою жизнь да сравню труд свой с ее, мне становится очень стыдно!» Помню, я как-то осенью свезла в Овсянниково посадочный материал: березки и елки — и просила Марию Александровну нанять поденных и поручить им на другой день посадить деревья. Ямки для них были уже заранее заготовлены.

Проснувшись на другой день утром, я увидела, что погода ужасная: холодный, пронизывающий ветер и дождь с крупой. У меня сердце упало. Я была уверена в том, что Мария Александровна не только в точности исполнит мою просьбу, но, наверное, сама будет работать с поденщицами. Я надела кожан, села в шарабан и при свистящем ветре, под градом и дождем, которые стучали по моему кожану и до боли стегали мне в лицо, помчалась в Овсянниково.

Я не ошиблась в своих предположениях. Мария Александровна стояла с девушками в поле и руководила работой. Я насилу уговорила ее бросить работу и идти в избу чай пить. Поденщицы, которые не решались отказываться от работы, пока с ними была Мария Александровна, с радостью разбежались по домам.

Иногда, когда Мария Александровна приезжала к нам в Ясную, мы поражались ее плохим видом.

— Что с вами, Мария Александровна? — спрашивал кто-нибудь из нас. — Вам хуже?

— Почему, душенька? — уклончиво отвечала Мария Александровна.

— Да вы что-то бледные…

— Ах, душенька, отвяжитесь! Это здесь освещение такое, — говорила Мария Александровна и отворачивалась, чтобы ее не разглядывали.

Этим «освещением» мы постоянно ее дразнили.

— Мария Александровна, как «освещение?» — приставали мы.

— Прекрасно! Прекрасно! Отвяжитесь, душенька!

И старушка вместе с нами дружно, хохотала над самой собой.

У нее был дар необыкновенно весело и заразительно хохотать. И в нашей семье ее часто дразнили для того, чтобы слышать этот искренний, веселый хохот.

— Мария Александровна, — приставали к ней моя сестра Маша и я. — Вы были когда-нибудь влюблены?

— Ха, ха, ха! Как же, душенька! Страдала, страдала! Вот глупость-то!

И Мария Александровна покатывалась со смеха.

— Ну, Мария Александровна, расскажите, как вы страдали. В кого вы были влюблены?

— Ах, душенька, отвяжитесь! Слава богу, что все это давно миновало… Я все и перезабыла…

Но мы все приставали. И Мария Александровна, перебивая себя хохотом и выражениями радости от того, что она на эту удочку не попалась, рассказывала нам о том, что был какой-то доктор, по котором она страдала. А кроме того, она обожала актера Шуйского. Бывало, она ждала у выхода Малого театра его отъезда, чтобы еще раз взглянуть на него; рассказывала, что она достала себе его носовой платок, который хранила, как сокровище.

— Но, душенька, он был истинный художник, — прибавила она серьезно.

Мария Александровна любила и ценила искусство, и особенно сильно действовала на нее музыка. У нас ей часто приходилось ее слушать. И Мария Александровна до глубины души наслаждалась ею. Как сейчас, вижу ее костлявую фигуру, ее исхудалое лицо с резко очерченными костями скул и челюстей и прекрасные, одухотворенные серые глаза, как будто не видящие ничего внешнего, а устремленные внутрь.

С ослаблением здоровья, у Марии Александровны стал уменьшаться ее заработок. Это нас тревожило, потому что ее очень трудно бывало уговорить принять какую-либо материальную помощь. Моя мать иногда собственноручно шила ей платья, и Мария Александровна принимала их только потому, что знала, что она очень огорчила бы мою мать, не приняв этого подарка. Мария Александровна в шутку называла эти платья «платья для аристократических домов». Все наши друзья старались подарить ей что-нибудь полезное, что облегчило бы ее труд. Но Мария Александровна, за редкими исключениями, старалась, не обидевши дарителя, отклонять всякие подарки, говоря, что у нее «всего более, чем следовало бы». Как-то мой брат Андрей, узнав о том, что у нее недостатки, послал ей денег. Она деньги возвратила и написала мне: