Борис Штейфон - Кризис добровольчества

Этот ужин, столь шумный и неуместный при существовавшей тогда обстановке, был очень мне не по душе. Правда, мы только что взяли Харьков, одержали блестящую победу, однако наше тактическое положение было далеко не закрепленное. Нас ожидал непочатый угол работы, работы большой, крайне серьезной и спешной.

Скоро вернулся и генерал Витковский. Еще в дверях оперативного купе он прошептал мне со свойственным ему комизмом:

— Понимаете, уже приехал. И Кутепов его не удержал!

Я умышленно остановился на этом ужине, так как это было начало длинного ряда ужинов, обедов и банкетов, которые устраивались в Харькове с прибытием туда генерала Май-Маевского и которые принесли в дальнейшем неисчислимое зло и армии, и русскому делу.

Обосновавшись в Харькове, генерал Май-Маевский под влиянием своих страстей все более и более отходил от дела и терял волю. Харьковское общество, в особенности первое время, чуть ли не ежедневно «чествовало командира». Одни это делали от души, не учитывая последствий, другие преследовали те или иные цели.

Жизнь Харькова во всех своих проявлениях быстро оживала. Громадный город, еще несколько дней назад затихший, угрюмый и придушенный террором, освободившись от большевиков, сказочно возрождался.

Заработавшие многочисленные административные и общественные учреждения, а вместе с ними и частная инициатива широко и всесторонне пошли навстречу разнообразным нуждам армии. Мне пришлось прожить в Харькове около трех недель. Не знаю, как было дальше, но при мне вся жизнь города протекала под лозунгом «все для армии». И это не была только фраза или выражение скоротечного порыва. Испытав все ужасы коммунизма, жители понимали, что охранить их от красного зла может только армия. Как в пасхальную ночь люди смягчаются сердцами и на время как бы отрешаются от своих страстей, так и в первый период жизни белого Харькова ни пороки тыла, ни партийная рознь еще не показали своего темного лика. Белая идея во всей своей основной чистоте, казалось, объединила всех — и правых, и средних, и левых. Входя в Харьков, Добровольческая армия надела свои лучшие белые одежды. К сожалению, на этих сверкающих и притягивающих своей чистотой одеяниях скоро стали появляться темные налеты. По мере продвижения армии к северу Харьков все более становился тылом, со всеми отрицательными оттенками этого понятия.

В течение многомесячной моей службы с генералом Витковским мы никогда не допускали у себя в штабе каких-либо празднеств или модных тогда «объединений». Дамы во всех своих разнородностях никогда не бывали нашими гостями. С такими привычками и взглядами на работу мы прибыли в Харьков. Скоро посыпались приглашения, начались чествования. Занимая официальное и по добровольческому масштабу видное положение, мы не всегда могли отклонять подобное внимание. Я ясно видел, как мои помощники — штабная молодежь, раньше такие старательные, скромные и домоседы, еле высиживают до вечера и всячески стараются удалить меня из штаба, чтобы немедленно выскочить и самим.

Каждый из нас или, во всяком случае, большинство провели четыре тяжелых года Великой войны, многие были уже более года в Добровольческой армии. Таким образом, в прошлом имелось 5 лет непрерывной опасности, тяжелых, кровавых переживаний и бесконечный ряд всевозможных лишений. Харьков являлся нашей «дневкой». Естественно, что каждый стремился по своим вкусам использовать эту «дневку». Что же касается вкусов, то если они вообще огрубели уже в течение Великой войны, то в период революции и гражданской войны еще более упростились. Натянутые нервы требовали и сильных ощущений. К тому же молодой в своей массе командный состав, офицерское мировоззрение которого сформировалось не в нормальных условиях мирного времени, а в обстановке более примитивных требований войны, на многое смотрел снисходительно. Да и трудно было требовать от 25-летних полковников уравновешенности и серьезности, свойственных обычно лишь зрелому возрасту.

Было бы несправедливо обвинять наше офицерство в том, что в дни Харькова и в последующие оно не проявило мудрости государственного предвидения. Строевое офицерство Добровольческой армии дало то, что имело — величайшую доблесть и беспредельную жертвенность, а мудрость и государственное предвидение должны были являться добродетелями вождей.

С ужасающей быстротой тыл стал затягивать всех, кто более или менее соприкасался с ним. Лично на себе я испытывал его тлетворное влияние. Смею считать себя человеком с достаточно твердой волей, однако я не мог не сознавать, как и в моей воле появились трещины. Соблазны большого города, известный комфорт, правда, примитивный, но от которого мы отвыкли, естественное желание хотя временно забыть грубость и жестокость войны, упоение только что одержанными победами — все это, как и многое иное, колебало нашу волю и отвлекало внимание от войны. Инстинкт прежней жизни, прежних культурных вкусов и привычек властно напоминал о себе. Побороть или придушить эти инстинкты могли или соответствующая обстановка, или собственная воля. Обстановка, к сожалению, лишь поощряла развивающееся малодушие, а что касается воли, то не всякий ею обладал.

Прежде всего и больше всего утерял свою волю и заглушил лучшие стороны своего ума и характера генерал Май-Маевский. Его слабости стали все более и более затемнять его способности, и пословица о голове и рыбе нашла яркое подтверждение в харьковском периоде.

Был ли виноват в этом генерал Май-Маевский? Несомненно, был, но постольку, поскольку может отвечать за свои, поступки человек явно больной. Лекарства же, которые ему прописывались сверху, отпускались в столь незначительных дозах, что их действие не производило, по-видимому, должного впечатления.

В своем лице Май соединял высшее военное и гражданское управление обширного, вновь занятого района. Естественно, что ореол его власти привлекал к нему многих. Его окружение — военное, гражданское и случайное — стремилось или сделать приятное всемогущему начальнику, или не раздражать его «непрошенной» опекой. То легкомыслие, какое проявлял сам генерал Май-Маевский, по непреложным психологическим законам передавалось и вниз. Май председательствовал на банкетах, официальных и интимных. Мая окружали дамы общества из числа тех, которые падки на всякую моду, будь это тенор, адвокат или пожилой генерал. В свою очередь офицерство кутило в «Версале» или в загородных кабаках и, конечно, тоже с дамами. Разность обстановки, разность социальных положений дам нисколько не меняли сущности основного зла. Кутежи требовали денег, а при скудном добровольческом жалованье их можно было добывать только нечистоплотными путями.