Владимир Кораблинов - Жизнь Кольцова

Он выпил вино и налил снова.

– Закрою глаза и все вижу… ожерелко красное валяется оборванное… на грязном полу. Отец потом… потом – ночь черная. Чудно, право: месяц отвалялся без памяти, а вот не помер, – мужицкая косточка!

С легким шумом где-то высоко от золотой макушки клена отделился лист и, медленно покружившись в воздухе, упал на стол. Кольцов взял его и принялся внимательно рассматривать.

– Вот смерть! Завидки берут… А знаете, – наклонился к Карееву, – я ведь еще как со двора поехал тогда ночью, – все спят, а я, как вор! – и тогда понимал, что не найду ее… Два месяца скитался, три губернии исколесил. Где меня не носило! И все одна мысль грызла… да и сейчас грызет…

Он вздохнул и низко опустил голову.

– Какая мысль? – спросил Кареев.

– Что где-то я мимо нее проехал, – глухо сказал Кольцов.

Шумная ватага семинаристов прошла в трактир, и вскоре оттуда послышались крики, смех, звон посуды.

– А что отец? – спросил Кареев.

– Отец? – Не поднимая глаз, Кольцов продолжал рассеянно вертеть в руке желтый кленовый листок. – Отец… Такие люди на свежий глаз покажутся редки, а в нашей, в мещанской компании, – на каждом шагу. Я со двора сбежал, как воришка, и лошадь увел, Лыску. Что бы вы думали отец? В полицию заявил: лошадь, дескать, пропала! Лошадь! Два месяца я скитался, вчерась приехал, ждал: гроза будет. «Ну, ладно, – думаю, – найдет уж тут коса на камень!» А он увидал меня: «А, это ты!» – и мимо. Я к нему: «Позвольте, батенька, один вопрос задать». – «Ну, что?» – спрашивает. «Куда вы ее продали?» – «Куда продал, туда и продал». – «А все-таки?» – «Вот тебе, – говорит, – и все-таки!» С тем и разошлись, – закончил рассказ Кольцов.

Из трактира в прозрачную тишину осеннего дня хлынула песня.

– Это семинаристы, – прислушался Кареев.

– «Степь», – узнал Кольцов. – Ах, ты… Вишь, что делают! – удивленно, восторженно прошептал он. – Идемте, послушаем…

Возле комнаты, где пели семинаристы, толпился народ.

Подгулявшие молодые купчики в немецких платьях, то есть в кургузых сюртучках и с пестрыми галстуками, потребовали цимлянского и стали угощать семинаристов.

Кольцов подошел к певцам и сказал:

– Дозвольте с вами держать компанию. Признаться, давно хотел познакомиться.

– Милости просим, – поклонился Сребрянский.

Принесли цимлянское, хлопнули пробки, столы сдвинули, Феничка поднял стакан.

– За процветание поэзии, музыки и всего прекрасного! – прогремел, подымая голосом все выше, словно с амвона.

– Ура! – крикнули семинаристы и купчики. – Урр-р-а-а!

Сребрянский подвинулся к Кольцову.

– Вы не подумайте, – шепнул, – мы не гуляки. Это все хорошие ребята, я вам сейчас представлю… – И начал называть приятелей: – Вот этот, с гуслями – Куликовский, вон Бадрухин, франт, рядом – Феофан Знаменский, мы его Феничкой кличем… Вон тот, в рубахе с петухами – Аскоченский… ну, кто еще? Ах, да, про себя забыл…

– Вы мне своих товарищей рекомендуете, – перебил Кольцов. – а сам-то я и не догадался вам представиться.

– Да мы вас знаем, – просто сказал Сребрянский. – Вы Кольцов. А с ними, – указал на Кареева, – мы в лавке встречались, у Дмитрия Антоныча.

– А ведь вы Сребрянский! – догадался Кольцов. – Верно?

Обратно ехали на лодках.

Невысокое солнце стояло над холмами Викулинской рощи. Скрипели уключины, сильными, широкими взмахами сверкали на солнце восемь весел. Когда стали рассаживаться по лодкам, Кареев отнял у Куликовского весла.

– Нет уж, позвольте мне, – потребовал решительно. – Грести, знаете, не на гуслях играть, вам тут за мной не угнаться!

Маленький Куликовский устроился на носу.

– Ну, гребцы, – скомандовал, – слушай меня: раз, два… запевай!

вольно полетела песня над синей водой.

Кольцов и Сребрянский сидели на корме. Сребрянский правил.

– Проклятая жизнь, – говорил с досадой, отрывисто. – Как ведь все получается неладно… Вот он, Феничка, к примеру, мечтает об императорской капелле. Бадрухин Степка – знаете, какой музыкант! А Ксенофонт? В нем все – и музыка, и поэзия…

Сребрянский зазевался, лодка заскрежетала днищем по песку.

– Правь, ворона! – громыхнул Феничка.

– А жизнь-ведьма, – продолжал Сребрянский, – сыграет прескверную штуку: все в попы пойдут.

– И вы пойдете? – спросил Кольцов.

– Я не пойду, – уверенно мотнул головой Сребрянский. – У меня своя линия… и меня с нее не свернешь!

За крутым поворотом реки начинался город с его домишками и церквами, словно прилепленными к крутым буграм. Послышались звуки бубна, балалаек, рожков. Из-за густых зарослей ветел выплыли с полдюжины больших, украшенных коврами и флагами лодок. Песельники и музыканты в ярких рубахах и шляпах, перевитых пунцовыми лентами, пели разудалую песню:

лихо выговаривали звонкие, заливистые тенора, и, дружно подхваченная, далеко по реке летела плясовая.

Большая, нарядно одетая компания сидела на скамьях, покрытых дорогими коврами. Это были гости богатого подрядчика и суконного фабриканта Башкирцева. Сам он, красивый, рослый, с бутылкой шипучего и стаканом в руке, стоял на носу передней лодки.

– Богословия! – гаркнул, когда лодки семинаристов поравнялись с веселой флотилией, и запел:

– Едят селедки, мерум пьют и Вакху дифирамб поют! – подхватил звонкий хор семинарских певцов.

Дружный хохот грянул на лодках: Феничка поймал брошенную Башкирцевым бутылку.

– Ба! Алеша! – увидев Кольцова, закричал Башкирцев. – Заворачивай к нам, ребята!

– О-ох! – пригорюнился Сребрянский. – Не по нашим зипунам боярские кафтаны…

– Не можем, Иван Сергеич! – отозвался Кольцов.

– Ко всенощной грядем! – отрываясь от бутылки, провозгласил Феничка.

По всему берегу, низко склоняясь к воде, росли старые ветлы. Солнце скрылось за городскими холмами, под ветлами сделалось сумрачно. На шатких мостках две мещанки колотили вальками белье.

– А что, господа, – предложил Сребрянский, – не махнуть ли ко мне? Чаишком побалуемся, почитаем… а?

– Мысля! – одобрил Феничка. – Это можно.

Сребрянский был своекоштным, то есть жил не в семинарском пансионе, а на квартире. У него часто собирались, пели, читали стихи, спорили, громоподобно хохотали, отчаянно дымили табаком.

– Господи! – вздыхала хозяйка, чистенькая старушка просвирня. – Опять табачищем начадили!

Комната была крохотная, с одним окном, выходящим в палисадник, заросший сиренью и пестрыми мальвами.

Сребрянский зажег свечу и плотно задернул оконные занавески.