Владимир Кораблинов - Жизнь Кольцова

Несколько раз Жуковский останавливался и разговаривал о чем-то с некоторыми из этих блестящих господ. В зале стоял ровный гул приглушенных почти до шепота голосов: с минуты на минуту ожидали выхода государя. Наконец гул разом оборвался – в зал вошел Николай. Выпячивая ватную грудь и высоко поднимая крутой, начисто выбритый и вымытый подбородок, он медленно пошел вдоль верениц придворных. Его холодные, выпуклые, словно стеклянные глаза безразлично глядели прямо и немного вверх, нисколько не оживляя, а, наоборот, еще больше увеличивая мертвенность гладкого фарфорового лица.

– Ваше величество, – глубоко кланяясь и делая шаг вперед, сказал Жуковский. – Вы соизволили выразить желание видеть Кольцова…

– Он сделал жест рукой в сторону Кольцова, снова поклонился и попятился назад.

– А! – Государь бесцеремонно, как барышник, покупающий лошадь, оглядел Кольцова. – Ты? Просвещенный природой без наук!

– Какое счастье, ваше величество, – склонился один из свитских господ, – владеть народом, весело слагающим песни…

– А! – вытаращил бесцветные глаза Николай. – Пиши, Кольцов! Солдатскую песню напиши, – неожиданно разрешил он и проследовал дальше.

– Певец? Какой певец? – сердито спрашивала глухая старуха с лорнетом. – Да где же он поет-то? – допытывалась, разглядывая в лорнет Алексея. – Нынче и хористов уже стали представлять государю, – громко сказала старуха и, отведя лорнет от Кольцова и презрительно поджав синеватые губы, заключила: – Неказист!

Кольцов с утра бродил по Петербургу.

Несколько раз выходил на Дворцовую площадь. Возле недавно поставленной, длинной, с ангелом наверху Александровской колонны учили солдат. Вытягивая носки сапог, солдаты в высоких кивеpax шагали по площади. Резкие голоса дудок свистели, как плети. Кольцов уходил с площади и снова, как в заколдованном кругу, возвращался назад, не решаясь идти к Пушкину.

Наконец, пересилив робость, вышел на Мойку. Вот он, длинный и скучный фасад дома князя Волконского. Алексей замирал от мысли, что вот тут, за этой серой стеной, в нескольких шагах от него живет Пушкин.

Он так изучил дом, что, закрыв глаза, мог представить себе – сколько в нем колонн и сколько окон. Чуть дальше на канале виднелся горбатый мостик. Мужик стоял, облокотившись на парапет набережной. Шел сбитенщик. Ехал извозчик в синем армяке, в чудной шапке, с железным номером, болтавшимся на спине.

Визжа колесами, подкатила карета. Из ворот вышла красивая дама в собольей шубке. Лакей опустил подножку и распахнул дверцу кареты. Дама легко вскочила в карету, кучер пошевелил вожжами, и карета понеслась в сторону Невского.

По улицам побежали фонарщики, зажигая фонари. Идти к Пушкину было поздно, и Кольцов, досадуя на свою нерешительность, поплелся в номера.

Так два дня подряд приходил он к заветному дому на Мойке, не решаясь войти в него. Он коченел от холода, забывал про еду, но никакая сила не смогла бы оттащить его от этого длинного серого дома, от ворот, куда входили и откуда выходили люди, смеясь, громко разговаривая и, вероятно, не придавая дому того значения, которое придавал Кольцов.

Наконец, прикусив до боли губу, с отчаянно колотящимся сердцем, он вошел в сени пушкинской квартиры. Высокий седой лакей сказал, что Александр Сергеич нездоровы и никого не принимают. Кольцов смутился и хотел уйти.

– Да вы не господин ли Кольцов будете? – спросил старик.

– Да, – робко сказал Кольцов.

– Тогда пожалуйте! – Старик приветливо улыбнулся, принял у Алексея шубу и проводил в комнаты.

В небольшой гостиной его встретила очень красивая черноволосая женщина. Он узнал в ней ту, что намедни садилась в карету. Это была Наталья Николавна.

– Господин Кольцов? – угадала она, идя навстречу и откровенно разглядывая его. – Александр Сергеич нездоров, правда, но он вас ждет…

– Право, я уйду лучше, – пробормотал Кольцов. – Александр Сергеич больны, а я буду их беспокоить…

– Нет, нет, – очаровательно улыбнулась Наталья Николавна. – Александр! – позвала она, приоткрыв дверь кабинета. – К тебе Кольцов… Идите же! – прошептала, слегка подталкивая Алексея к двери.

Пушкин последнее время и в самом деле чувствовал недомоганье. Скорее всего это было от усталости. С первым номером «Современника» оказалось много возни. Ему пришлось перечитать груду рукописей, он никому не доверял, и все, что подавалось в журнал, прочитывал сам. Краевский, правда, помогал ему в хлопотах по типографии, – в эту сторону дела Пушкин почти не вникал, – но когда стали поступать первые гранки, он снова читал их сам, засиживаясь ночами при свечах.

В кабинете бушевал беспорядок. Стол был завален рукописями, еще влажными типографскими гранками и книгами. Несколько книг и связки бумаг валялись возле стола на полу.

Пушкин сидел в поношенном халате, из-за которого виднелся белый воротник рубахи, распахнутой на смуглой груди. Он был небрит, на веках глаз лежала краснота, обычная у людей, переутомивших зрение. Нынче ему хорошо писалось; стремительными строчками испещренные листки отбрасывались в сторону; иногда они падали на пол, и он не всегда поднимал их. Но вот перо сделало кляксу. Он кинул его и взял из вазочки другое. Это было очинено остро, как он любил. Но прервалась мысль, и Пушкин, задумавшись, принялся набрасывать на полях чей-то крючконосый профиль.

Заслышав шаги, он живо повернулся в кресле и легкой походкой направился к Кольцову.

– Ну, здравствуй, здравствуй! – протягивая обе руки и улыбаясь, сказал Пушкин. – Давно хотел видеть тебя!

Он усадил Алексея в кресло, сам сел против него, потер руками колени и рассмеялся.

– Вон ты какой! Да не стесняйся, ты думаешь, я так уж болен? Вздор, вздор! Это я всем говорю, чтоб не мешали… А тебя ждал каждый день. Что ж не приходил?

Кольцов не отводил восторженных глаз от Пушкина. К его удивлению, тот страх, что так настойчиво в течение двух дней жил в нем, исчез бесследно.

– Я, Александр Сергеич, – сказал он просто, – царя не сробел, а к вам идти как надумаю – сердце заходится!

– Вот спасибо! С царем сравнил! Ну, милый мой, царь не в пример страшней. Слыхал я, Жуковский тебя к нему таскал?

– Позавчерашний день были…

– Ну, и чем тебя царь порадовал? Небось сказал: пиши, Кольцов!

– Как вы угадали? – удивился Кольцов.

– Я все знаю! – весело сказал Пушкин. – Он, царь-то, в тебе, понимаешь ли, символ народности видит.

– Да, верно! Там один какой-то еще и сказал государю: народ, ваше величество, счастлив, он песни поет…