Сергей Луганский - Небо остается чистым. Записки военного летчика.

В горкоме нас уже знали, за последние дни мы там примелькались. Узнавать отправлялся Толя, как верный кандидат в курсанты.

– Ничего пока не известно!- отвечали ему.- Зайдите завтра, послезавтра.

Это были дни мучений и надежд. В чем дело, почему так долго решают?

И вдруг на седьмой или восьмой день в горкоме вывесили списки кандидатов. Мы бросились читать. О радость! В списке были и Толя и я. Тут же, в темном коридоре, мы начали восторженно тузить друг друга по спинам. Потом выскочили на улицу. Куда-то пошли…

Но вот первый угар радости прошел, и мы с беспокойством посмотрели друг на друга. А те ли списки? Может, мы что-то не так прочитали? И мы бегом бросились назад. Но нет, списки были те самые, и наши фамилии указаны в числе отобранных кандидатов. Значит, все правильно. Едем учиться на летчиков. Едем!

Знакомый инструктор горкома, проходя по коридору, остановился возле нас и поздравил. Мы были на седьмом небе и в ту минуту жалели даже инструктора, что ему не суждено подняться в пятый океан. Он же указал нам на другое объявление, на которое мы от радости не обратили внимания. Всем кандидатам следовало явиться за получением проездных документов и денег, имея при себе (шел целый перечень предметов первой необходимости). Тут уже никакого обмана зрения быть не могло. Все ясно: едем и очень скоро.

– Ну, домой?- спросил я Толю.

Он вздохнул. У него, так же, как и у меня, из головы не выходило опасение: а как же мать? Ведь обо всех наших хлопотах никто из домашних до сих пор и не догадывался.

Однако скрываться дальше не имело смысла. И мы договорились: придем и скажем, что едем. А что? Мы теперь взрослые люди. Не будут же они нас за руки держать.

Бедные наши матери! Вечный им удел – рожать нас в муках, а потом всю жизнь переживать за наше здоровье, за нашу судьбу. Какая из матерей не хочет своему сыну самой лучшей участи? И она всеми своими, хоть и слабыми, но неиссякаемыми, силами старается устроить ему жизнь по своему материнскому плану. Нисколько не сомневаюсь, что профессия врача представлялась ей для меня самой завидной. И мое увлечение авиацией она искренне относила за счет мальчишеской дури. Как она надеялась поставить все по-своему, как боролась за мое, а значит, и за свое счастье!

– Не пущу!- решительно заявила она, едва я начал разговор о летном училище.- Ишь, чего выдумал… Из головы выбрось.

Она еще не знала, что у меня на руках и деньги и проездные документы. Какое уж теперь – не пущу…

Вечером она долго плакала, потом мы пошли к деду. У нас уж так было заведено – что дед скажет, тому и быть.

Дед Афанасий был стар, но сохранял ясность рассудка, был крепок и, главное, справедлив. У него было шестнадцать детей, и все слушались его беспрекословно. Как сейчас помню этого славного, чудесного старика. Невысокого роста, но жилистый, всю жизнь проведший в нелегком крестьянском труде, он был типичным представителем той породы русских людей, которые не теряют присутствия духа ни в беде, ни в редких удачах. Он имел один-единственный капитал — это свои безотказные искусные руки, и надеялся только на них. Дед носил густую, веером, бороду, в лице его, тонком, сухощавом, было что-то иконописное. Зиму и лето дед носил высокие крепкие сапоги, которым, казалось, не было износу. Догадывался ли дед Афанасий, что новая жизнь свидетелем которой ему довелось стать, по-иному повернет и судьбы людей? Вероятно, да. Во всяком случае он понимал, что дети должны идти дальше своих родителей.

И вот мы у деда, в его маленькой избушке. У матери оставалась последняя надежда удержать меня дома, при себе. Но дед Афанасий выслушал ее жалобы и неожиданно изрек:

– Не держи его, на великое дело Серега решился. Нехай летает. Грех обрезать крылья, когда они сами растут.

Кто знает, может быть, на него так подействовали планеры, что ежедневно пролетали над нашим домиком?!

Услышав приговор деда, мать заплакала, и скоро я увел ее домой.

В ту ночь она совсем не спала. Снова не спалось и мне. Только теперь я понял, что уезжаю из родного дома и уезжаю, можно сказать, навсегда. Начинается новая жизнь.

Стараясь не скрипеть койкой, я поднялся и подошел к окошку. Над горами серело небо, близился рассвет. Последнее утро дома.

В тот момент мне стало нестерпимо жалко мать. Мне представилось, как мы, гурьба радостных счастливых ребят, едем в вагоне, смеемся, шумим, гудит паровоз, увозя нас к какой-то неведомой, но увлекательной жизни, а мать останется дома, будет вот так ворочаться, вздыхать, не спать по ночам и утром первым делом бросаться к почтовому ящику – нет ли письмишка? Когда-то мы снова увидимся с ней? Да и увидимся ли?

Вчера, в разговоре, да и потом, вечером у деда, я ни словом не обмолвился о том, что уезжаю. Ей было бы горько это слышать. Но сейчас я раскаивался, что промолчал. Каково-то ей будет сейчас узнать, что у меня уж и билеты на руках,- через несколько часов надо отправляться на станцию. Это будет для нее ударом.

И я опять решил по-своему, по-мальчишески. Не стану, думаю, убивать этим мать, соберусь потихоньку. Ничего пока не скажу и уеду. Потом, с дороги, напишу обо всем и попрошу прощенья. Так, думал я, будет лучше. Для нее же лучше.

Скоро пришел ко мне Толя Кондратенко, ему тоже не спалось, и мы условились не говорить дома об отъезде.

Нам очень помогло, что наши матери с самого утра куда-то ушли из дому. Очень рано управились по хозяйству, приоделись и ушли. Мы быстренько собрались и с котомками в руках выскочили на улицу. Потом, в письме с дороги, мы все это объясним. Да и они поймут,- должны понять…

Со всех ног бросились мы в горком, где был назначен сбор всех отъезжающих. Поезд уходил со станции Алма-Ата I. Это было далеко от города, и нам выделили машину. Автомобилей тогда в городе было штук двадцать. Впервые в жизни поехал я на автомобиле, он увозил меня из родного города.

Всю дорогу до станции мы пели песни.

Поезд уже стоял, когда мы приехали. Не успели мы спрыгнуть на землю, как Толя толкнул меня в бок:

– Смотри!

У выхода на перрон я увидел двух женщин в чистеньких платочках. Это были наши матери. Сердце у меня защемило от жалости. Все-таки они догадались о нашем отъезде! Но как же они добрались до станции? Пешком? Значит, поэтому и ушли из дому так рано.

С виноватым видом подошел я к матери и положил котомку на землю. Что было говорить? Она долго смотрела на меня. Потом голова ее мелко затряслась, она припала к моему плечу.

– Ведь разобьешься же!- проговорила она, быстро-быстро отирая слезы со щек.

Ребята уже заканчивали посадку. Мне махали из окна вагона. Мать отпустила меня и стала торопливо развязывать уголочек платочка. Достала рубль.

– Вот, хоть на дорогу.

…В вагон пришлось вскакивать уже на ходу.