Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

– Весьма приятно познакомиться, – ласково сказал старик. – Много наслышан о вас и сочинения ваши читывал… Прошу садиться, сударь. Ванюша! – крикнул он в лавку. – Ну-ка, милый, на живую ногу спроворь нам чайку!

– Помилуйте, Петр Николаич! – взмолился Никитин. – Я уж и так мокрый, как мышь! Весь день вот с ним, – он указал на щепкинского приказчика, – с утра все чаи распиваем!

– Ничего-с, – улыбнулся Шарапов, – чай не водка, с копыт не валит. Вижу, сударь, офени вам мои любопытны показались? Доброе дело, весьма доброе и полезное, потому как офени [15]эти – единственный ручеек, по которому в темную нашу деревню какое-никакое, а все-таки слово печатное течет. Товарищи мои смеются, гребают этакой торговлей, а я ничего, люблю-с.

Появился чай, и снова, обливаясь потом, пили. Иван Савич спросил, прибыльна ли торговля с офенями.

– Какое-с! – отмахнулся Шарапов. – Тут, сударь, прибылей не ждите, одно лишь беспокойство. Видали? Святых им не надобно, давай что почудней… Темнота-с. Ох, – сокрушенно покачал головой, – долго еще нам, почтеннейший Иван Савич, наверстывать да догонять просвещенные нации! Долго-с…

В московских церквах благовестили к вечерне, когда Никитин воротился в свой нумер. Закусив купленной по дороге колбасой с калачом, он лег на кровать отдохнуть.

Мысли о шараповских офенях занимали его.

Он и прежде слыхал о бродячих книжных торговцах. Их довольно много ходило по Московской, Владимирской, Ярославской и дальше – по северным губерниям, но в воронежских краях офени были в диковину. Да и что несли они в деревню? Все тех же чертей, Бону, да «Милорда Аглицкого», да «Францыла Венецияна»…

А почему бы не остановить этот мутный поток всяческих нелепых книжонок и омерзительных, скверно нарисованных картин? Почему бы не попробовать торговать в деревенской беспросветной глухомани дешевыми книжечками сочинений Пушкина, Кольцова, Гоголя, простыми и поучительными рассказами из истории, жизнеописаниями великих людей? Какой могучий источник света представила бы тогда собою книжная торговая деятельность! Каким ослепительным пламенем разгорелись бы те скромные искорки знания, добра и правды, которые в своих лубяных коробах понесли бы в деревню офени!

Пушкин и Лермонтов в избе мужика… Подумать только!

Мысли об офенях смешались с впечатлениями длинного дня. Подобно пестрой карусели, в воображении Никитина понеслись бесконечные чаепития, груды книг, ярчайшие листы глупых, скверно нарисованных картин, балаганы, разноголосый уличный шум, горластые разносчики, знаменитые московские «ваньки», тучи голубей, сверкающие золотом церковные купола, парящие в трактирных облаках половые, – все это смешалось в красках и звуках и куда-то поплыло, поплыло…

Так, не раздевшись, Иван Савич и уснул.

На рассвете его разбудили какие-то странные звуки. Они были как бы продолжением сна, они чудесным, непостижимым образом превращали сон в действительность. Иван Савич вздрогнул и открыл глаза.

Синий сумрак стоял в незнакомой комнате, в открытое окно тянуло утренней свежестью, и было непонятно – где же это? Что это?

Ах, боже мой, да в Москве же! Но эти звуки – неужели все еще сон?

Он вскочил с кровати и подошел к окну. Дворник в грязном переднике, с круглой медной бляхой на груди, подметая улицу, лениво перебранивался с одиноким прохожим.

Освещенный нежным розовым светом утренней зари, Кремль был чудо как хорош! Его кирпичные красные стены, затейливые башни, белые златоглавые соборы, отразившись в гладком зеркале реки, представляли собою картину поистине фантастическую.

Перед лицом этой дивной русской красоты, ошеломленный, стоял Никитин. Он вспомнил вчерашний день и ужаснулся: как мог он, ничтожный человек, вместо того, чтобы любоваться Москвой, вместо того, чтобы поклониться ее святыням и древностям, – как мог он очертя голову кинуться в толчею торговых дел, чаевничать, толковать с книгопродавцами!

«Ну, действительно, не кулак ли? – сокрушенно подумал он. – Копейка свет божий затмила… Вторые сутки в Москве, а что узнал, что увидел? Что тысячи трактиров? Что на полмиллиона чаю за год выхлестывают? Ох, батюшки! Стыда-то, стыда…»

Могучий звон плыл над Москвой. Золотым пожаром разгорался, пылал восток. А с севера, из-за Кремля, медленно подымалась грозовая туча, мрачную черноту которой голубыми копьями пронзали длинные молнии. Небесный бой закипал вдалеке, грозные темные рати надвигались неумолимо; но смело и гордо навстречу им вздымала Москва золоченые шлемы кремлевских соборов.

Чувство какой-то, чуть ли не детской робости охватило Ивана Савича, когда он входил под сумрачные своды Боровицкой башни. «Шляпы кто, гордец, не снимет у святых в Кремле ворот?!» – вспомнились ему давно, еще в школярские годы, выученные стихи.

Тихо и малолюдно было в Успенском соборе.

Черные гробницы московских патриархов, камни пола, выщербленные временем, громадные, тяжелые столпы, испещренные множеством ярусов темной, с золотом, живописи, столпы, возносящиеся из синих, пахнущих ладаном сумерек ввысь, к куполам, где сквозь узкие щели-окна струился розоватый свет – утренний, радостный, еще не омраченный грозной чернотою, – все это было по-русски величественно, по-русски прекрасно.

И перед этим величием, перед этой красотой Иван Савич опустился на колени.

Он покидал Москву со странным чувством.

Его радовало, что удалось успешно справить свои торговые дела и довольно выгодно закупить для магазина учебники, географические карты и кое-какую необходимую мелочь, вроде перочинных ножичков, карандашных наконечников и гуммиластиков.

Его также радовало и то восторженное ощущение подлинной русской красоты, которое он испытал, бродя по Кремлю, поднимаясь по невероятно высоким узким ступеням в темных переходах Василия Блаженного, ранним утром слушая могучий перезвон московских колоколов.

Но вместе с тем и какая-то печаль, скорей всего печаль расставания, неожиданно вдруг нахлынула, когда, уже выйдя из гостиницы, готовый ехать на вокзал, садился на живейного извозчика и в последний раз окинул взглядом длинную, причудливую панораму Кремля. Он вспомнил, как покойный Придорогин говаривал: «Москву без слезы не покинешь».

Так оно и было.

В Петербург Иван Савич ехал не без робости.

Ведь это был город, в котором всего двадцать три года тому назад жил Пушкин, в котором каждый камень еще напоминал о нем.

В этом далеком и каком-то туманном и призрачном городе сейчас жили Некрасов, Гончаров, Чернышевский, тончайший и прекраснейший Майков…

Этот город по праву почитался городом литературных знаменитостей, так сказать, Пантеоном российской литературы.