Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

Жары стояли нестрепимые. Город дышал зноем, словно раскаленное горнило ада. Обливаясь потом, уныло плелись воронежские жители. Лениво снимали шляпы и картузы, кланялись лакированной коляске.

Граф восседал преважно, изредка прикасаясь двумя перстами к блестящему козырьку генеральской фуражки. Белопенные орловцы потряхивали подстриженными гривками, перебирали ногами не шибко, с достоинством. Понимали, кого везут.

Медномордый кучер в белых нитяных перчатках, с бородой веником, с целым иконостасом севастопольских медалей на синей груди кафтана, как некий могущественный идол, красовался на высоких козлах.

Граф направлялся к Никитину.

Уставший от жары и прогулки, а пуще того от нелепого, вздорного разговора с Гардениным, Иван Савич прилег отдохнуть, когда к магазину подкатила коляска. За стеной послышались испуганные голоса, дверной колокольчик яростно зазвенел, захлопали двери. Акиндин с ошалелыми глазами влетел в комнату, выпалил: «Граф!» – и опрометью кинулся назад, в магазин. Минуту спустя мерзкий голо-сок Чиадрова задребезжал, заюлил: «Сюда, вашесияцтво! Пожалте, вашесияцтво!» Дверь распахнулась, и граф Дмитрий Николаич, излучая начальственное сияние строгого взора, в легком облаке тончайших ароматов предстал перед Иваном Савичем.

– Нездоровы-с? – спросил, догадавшись, что Никитин только что встал с дивана. – Лежите, лежите, батюшка… Я к вам на два слова.

– Пустяки, – сказал Иван Савич. – Минутная слабость… жары невыносимые.

– Да… погоды, действительно, – вытирая платком лицо, проговорил граф, – божье наказание… Впрочем, вы ведь, кажется, стали матерьялисты-с?

– Я? – удивился Иван Савич. – Полноте, граф, что это вам пришло в голову? Мне, воспитанному в духовной семинарии…

– Что семинария! – досадливо отмахнулся г.раф. – Самое из семинаристов-то и безбожники.

«Вот странные суждения! – подумал Никитин. – Интересно, к чему он клонит?»

– В Питере что новенького? – неожиданно спросил граф. – Кого лицезрели из светил?

Он, видимо, хотел направить разговор по иному пути.

– Откровенно признаться, – сказал Иван Савич, – я и Питера-то не успел разглядеть: метался как угорелый.

– Неужто все по делам?

– По делам-с. Совестно сказать, фонтаны даже не видел. Николай Иваныч чуть ли не каждый день уговаривал съездить, а я все тянул – нынче да завтра, да так не успел оглянуться – уже и ко двору пора.

– Напрасно, – укоризненно покачал головой граф. – Вам, как поэту, весьма необходимо-с… Вы у господина Второва квартировали? – Граф улыбнулся, прищурясь. – Он вам не рассказывал, как я его бранил? Это еще в бытность мою в департаменте.

– Напротив, – возразил Иван Савич, – он говорил, что вы всегда были с ним чрезвычайно любезны.

– Да, разумеется, любезен, а бранил. И за дело, – добавил граф, внимательно разглядывая затянутую перчаткой руку. – За дело-с! – с непонятной настойчивостью повторил он.

«Туманно, – подумал Иван Савич, – весьма туманно…»

– Не желаете ли взглянуть на реестрик? – подавая графу список закупленных книг, спросил. – Новинки отечественные, но и французских немало.

– А! – Граф мельком взглянул на список и небрежно кинул его на стол. – Пошлите графине, она охотница до французских, а я… да вы сядьте, сядьте, мой друг!

Это было как приказание. Никитин опустился на диван против графа.

– Послушайте, mon cher, – сказал граф, – я вами недоволен.

Иван Савич насторожился.

– Крепко недоволен, – продолжал граф. – И должен вам прямо сказать: не ожидал-с!

– Простите, ваше сиятельство, – сказал Иван Савич, – но я, право, теряюсь в догадках…

– А! Вы хотите играть в прятки! – воскликнул граф. – Прекрасно-с! Но мой долг, как старшего в городе администратора и э-э… как давнего… э… почитателя вашего таланта… Мой священный долг – предупредить вас: будьте благоразумны, mon ami! Будьте благоразумны-с. Вот так.

Поднялся, кивнул Никитину и, величественный, как монумент, удалился.

Иван Савич устало прилег на диван. «Что-то непонятное творится, – подумал он. – Надо бы во всем этом разобраться…»

Над ним была холодная пустыня потолка с колеблющейся ниточкой паутины в дальнем углу. Большая синяя муха ползала, делая одной ей понятные неожиданные повороты.

Грозящий и указующий перст как бы в некоем туманном сиянии призрачным видением застыл над диваном: «Будьте благоразумны-с!»

Итак, надо разобраться.

Нумер «Колокола» Николай Иваныч вручил Никитину на Бассейной, в домашнем кабинете, с глазу на глаз. «Только ради бога осторожней, – шепнул он. – Ведь я вам сказывал…»

Газета была положена на самое дно дорожного сундука без свидетелей, наедине и во весь путь от Петербурга до Воронежа не вынималась ни разу, пока сундук не внесли в комнату Ивана Савича на Кирочной.

И лишь там ее Иван Савич вынул: вечером пришел Михайлов, просил показать.

Затем была читана статья Искандера.

Читал Иван Савич вслух, не остерегаясь: в своем-то доме!

Господин Искандер писал, что Александр второй, подобно Фаусту, «вызвал духа не по силам и перепугался». Речь шла о предстоящем освобождении крестьян и о трусливой половинчатости царских решений. «Государь, проснитесь! – восклицал Искандер. – Вас обманывают… Вепри и волки представляют сановников и отцов отечества!»

Кроме Никитина и Михайлова, в комнате не было никого. И вот двух дней не прошло, а уже весь Воронеж знает. Гарденин делает намеки на «аглицкую новинку». Не поглядев на жару, граф едет грозно предостеречь: «Будьте благоразумны-с!»

«Воронеж! – вздохнул Иван Савич. – Проклятое зыбучее болото… родимая сторонка, где за каждым словом – шпион, за каждой мыслью – жандарм!»

И вдруг догадка осенила его.

– Иван Савич, пожалуйте в магазин! – мальчишеским баском позвал Акиндин, просовывая голову в дверь. – Французские книжки спрашивают…

– А где Чиадров? – поморщился Никитин.

– Оне в магазине-с, только велели вас кликнуть, чегой-то не разберут по-французски…

Этот Чиадров!

Из захудалых дворянчиков, малограмотный, нагловатый, в каких-то сверхмодных клетчатых панталонах, с немыслимым, густо напомаженным коком над низким прыщеватым лбом, с беспокойно бегающими воровскими, подслеповатыми глазками, он, прикатив в прошлом году из Петербурга, сразу решил задать тон: хвастал литературными знакомствами, называл почтенных, известных всей России писателей запросто – Иван Сергеич, Алексей Феофилактыч, Иван Александрыч… Подбоченясь, игриво притопывая ножкой, пытался амурничать, делать контенансы [16]хорошеньким покупательницам. Корча из себя природного барина, не говорил – цедил и, снисходительно называя всех «милейший», задирал свой пуговичный носик. Его так за глаза и звали: милейший Чиадров.