Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

– Такое дело, – отдышавшись, продолжал хромой. – Вот пришел просить… совестно, да что ж делать… Могилку бы мне вырыть, a?

– Нето рехнулся? – оторопел Кузьмич.

– Нет, правда… Чую – вот-вот помирать, а Катя… Куда ж ей идти, она сама хворая.

– Чудак! – крутнул головой могильщик. – Право, чудак, чудной ты человек. Об чем ему забота – могилка! Помрешь, друг, в лучшем виде зароют, не сумлевайся.

– Да оно так, зароют, – кротко согласился хромой, – а все ж таки… Главная вещь – нужда, брат, веришь ли, трынки денег нету… А то, слышь, по старой дружбе-то… а? Как-нибудь, абы могилка…

– Вон ведь грех-то какой! – сказал могильщик.

Ему не хотелось рыть задаром: в зимнее время это было дело нелегкое, считай на полдня; но он вспомнил, что когда-то хромой сшил ему полушубок и он целковый не доплатил за работу, и ему стало совестно.

– Ну что с тобой исделаешь, – вздохнул, – видно, уж потружусь для бога…

Спустя несколько дней хромой помер. Иван Савич знавал покойника и даже как-то, через Аннушку, отдаленно приходился ему сродни.

И вот в самый разгар рождественских праздников пришла Аннушка и сказала:

– Дяденька помер.

В доме у Никитиных было чисто, перед образами горели разноцветные лампадки. Батенька сидел чинно, в синем хорошем сюртуке, читал «Жития».

– Это портной, что ли? – поверх очков поглядел на Аннушку. – Пустой был человек, царство ему небесное.

Женину родню, чижовских Тюриных, он испокон веку презирал.

– Смеху достойно, – строго сказал, когда услышал, что покойник сам ходил на кладбище просить из милости насчет могилки.

Ивана Савича страшная история портного поразила, но едва ли не страшней показались ему эти батенькины жестокие слова, его холодный взгляд, его презрительная усмешка. «Это уж что-то и на человека не похоже, – с неприязнью поглядел на отца. – Так очерстветь, боже мой! Куда – Лукич!»

Друзья знали, догадывались, что Лукич почти портретно списан с отца. Да и сам Савва знал об этом. Надо сказать, что он внимательно читал все напечатанное сыном и нередко высказывал свои суждения. Так, например, он одобрительно отозвался о стихах «На взятие Карса», про «Кулака» сказал:

– С меня списал, сукин сын!

И нисколько не обиделся, а даже как будто остался доволен тем, что Иван Савич именно с него списал Лукича.

Дни проходили в праздничной суете: то званый обед у Антона Родионыча, то граф прислал с жандармом приглашение на бал (его сиятельство любил при случае «угостить» заезжего гостя Иваном Савичем), то, наконец, традиционная встреча Нового года у де-Пуле. И всюду был смех, было хлопанье пробок, кадрили, фортепьяны…

И Иван Савич смеялся вместе со всеми, и пил вино, и что-то говорил, и отвечал на какие-то вопросы, и писал в альбомы каким-то девицам, и кланялся, и пожимал руки, и даже однажды был усажен графиней за ломберный стол (чего он терпеть не мог, находя, во-первых, картежную игру пустым занятием, а во-вторых, боясь проиграть), – все это он делал, модным словцом сказать, механически , без души, без удовольствия, так, лишь бы не показаться невежей…

А перед глазами стояли снежные сугробы и черные деревья кладбища, нескладный, хромой Тюрин, его хриплый, надтреснутый голос звучал в ушах: «Вырой, слышь… по старой дружбе-то…»

Три человека, три хороших человека, за какой-нибудь месяц погибли на его глазах: Ардальон, Тюрин, Яблочкин. Что из того, что этот, последний, был выдуман и жил лишь в стопке исписанных мельчайшим почерком бумажных листов! Иван Савич полюбил его, сам был им; стремления и надежды Яблочкина были и его, Иван Савичевыми надеждами и стремлениями. И жажда жизни была у них одинаковая, и даже ужасная, неизлечимая болезнь в груди, и что-то еще и еще… И это «что-то» роднило Никитина и с Ардальоном, и с Тюриным, со всеми страдающими и несчастными людьми – братьями и спутниками на тернистой дороге жизни.

Иван Савич побледнел, осунулся; повторилось кровотечение. Друзья, озабоченные его состоянием, раздумывали, что предпринять. Антон Родионыч советовал пешие прогулки в лес, де-Пуле – столичного врача и поездку на кумыс, Второв звал с собой на воды, за границу. Иван Савич только сумрачно усмехался: прогулки, кумыс! Все – вздор, все – выдумки. Какое лекарство, какое средство поможет от того мрака, в котором он жил, от той окаянной тоски, что накрепко, неотвязно поселилась в сердце?

Но вот в двадцатых числах января произошло событие, подействовавшее на Ивана Савича так, как не подействовали бы никакие поездки, никакие дорогие лекарства, ни самые целительные воды. Этим событием было милое письмо, полученное Никитиным от Натали.

Она ласково упрекала его в том, что ей приходится повторять просьбу о присылке книг; недоумевала – почему он не ответил на ее первое письмо, которое она посылала ему еще в конце лета. «А знаете ли, – писала Натали в постскриптуме, – я почему-то надеялась, что Вы навестите нас этим летом, но, увы, надеждам моим не суждено было оправдаться…»

В магазине гулко хлопала дверь, чьи-то голоса слышались, конский топот и крик извозчика за окном, на улице. А Иван Савич, ничего не слыша, стоял у конторки, читая и перечитывая милые строки.

Но о каких книгах шла речь? О каком письме?

Вечером допросил мальчиков, и Акиндин признался, что сжег письмо в самоваре.

– Голову ты с меня, братец, снял! – простонал Иван Савич.

В феврале наступили оттепели.

Радостно, по-весеннему, позванивала, шлепала капель; ликующе орали галки; на пригретых дворах воробьи затевали весенние драки. День заметно прибавился, солнце весело играло на голубеньких стенах, на золоте книжных корешков, на стеклянных поставцах. Глиняные фигурки были раскуплены, и Иван Савич отправил Берендсу двести рублей, прося прислать еще.

О «Семинаристе» из московской цензуры не было ни слуху ни духу, и это тревожило Никитина. Но милые приметы весны и, главное, какие-то хорошие, волнующие предчувствия, несмотря на частые недомогания, вселяли в душу Ивана Савича уверенность в своих силах, помогали жить.

По городу прошел слух, что манифест об освобождении уже выпущен, но что его не торопятся объявить, опасаясь нежелательного брожения умов, как деликатно выразился принесший эту новость де-Пуле.

– Хорош, значит, манифест! – сказал Никитин.

Михаил Федорыч пожал плечами.

– Дело не в том, хорош или плох, – сказал наставительно. – Темные массы весьма непросвещенны, они могут неправильно истолковать… Впрочем, это, мой друг, пока лишь только слухи, – поспешил он добавить, – и я убедительно прошу вас не предавать огласке то, что я вам сообщил, потому что, согласитесь…

И он что-то замямлил, вынув из жилетного кармашка пилочку, занялся ногтями, повел разговор о сборнике, о гарденинских плутнях. Уходить в кусты для Михаила Федорыча было делом привычным, тут он был неподражаем и ловок беспримерно.