Ю. Томашевский - Вспоминая Михаила Зощенко

Когда вечер закончился, я услышал:

— Все вы рассчитали правильно, и я ничуть не жалею, что принял приглашение. Спасибо!

Моей радости не было границ.

Зощенко читал своеобразно, он увлекал слушателя, невзирая на свой тихий голос и скромный вид. А может быть — и благодаря этим своим чертам?

В Зощенко не было ничего от артиста в обычном понимании этого слова, никакого «актерского профессионализма». Но авторская интонация захватывала вас, буквально брала в плен. Для людей, даже знакомых с тем или иным рассказом Зощенко, авторское чтение все равно было чем-то совсем новым, подлинным откровением. Сам автор почти не улыбался, но публика заливалась смехом.

Итак, вечер окончен, но харьковчане еще продолжают буйствовать, доносятся даже крики «браво!» и «бис!». Последнее невольно вызывает улыбку, когда адресовано писателю. Но искренний восторг все делает простительным.

Сестра Михаила Михайловича по окончании вечера сказала ему:

— Миша, ты просто герой — никак не ожидала такого выступления! — И при этом расцеловала брата, тем самым как бы отблагодарив его за всех слушателей.

После Харькова — Ростов. После Ростова наш путь лежал на Баку. Путь этот продолжался тогда дольше, чем теперь. И мне повезло: в купе мы с Михаилом Михайловичем оказались вдвоем.

О чем только не переговорили в дороге! Он сетовал на критику, которая далеко не всегда его удовлетворяла, далеко не всегда проявляла понимание его работы, подчас видела в нем только талантливого юмориста.

— Нередко слышишь: где грань между юмором и сатирой? Грань-то, конечно, есть, но не всегда бесспорная и точная: часто юмор и сатира соседствуют, в одном произведении мы можем встретить и веселую улыбку, и горький, бичующий смех. Это так, однако ведь никому не придет в голову назвать Гоголя или Салтыкова-Щедрина юмористами! Я себя с ними не сравниваю, мне до них далеко. Но все лучшее, что я написал, считаю сатирой.

На следующий день Михаил Михайлович снова вернулся к той же теме.

— До настоящего сатирика, — сказал он, — я еще не дотянул, наверное. Однако веры в свою работу не теряю. Полагаю, что я полезный писатель. Мои сатирические вещи должны доходить до читателя. До многих уже доходят, дойдут и до других. Возможно, нужны годы для этого, но, надеюсь, дойдут, иначе нет смысла писать. Постепенно читатели привыкают к короткой фразе, к языку моих персонажей, подслушанному на улице, на собрании домкома, в пивной. К языку и «лестничке» Маяковского до сих пор далеко не все привыкли. Кое-что людям дается с трудом, не сразу… Я заметил, что ребятам легче в этом отношении: они воспринимают проще, они не слишком связаны традицией…

Я горячо поддержал все, что Зощенко говорил о Маяковском. Напомнил, что ведь и язык Гоголя — его украинизмы, его периоды, его удивительные гиперболы — тоже до многих дошли не сразу.

— Как бы вы коротко сформулировали, — спросил я, — основные особенности «Ревизора»? Мне он дорог с юных лет, хоть там, кажется, нет ни одного порядочного человека. Да и в театре я играл много ролей из «Ревизора». Всю пьесу знал наизусть.

— Я не совсем согласен, что огульно всех действующих лиц причисляют к отрицательным. Это не совсем так. Да и отрицательные тоже не одинаковы. Есть выдающиеся жулики и авантюристы во главе с городничим, который умудрился даже целую церковь в карман сунуть. Великолепная, кстати, характеристика главы города. Но есть более скромные чиновники, рядовые, так сказать, жулики… Даже Хлестаков — уж на что прохвост, а ведь не бездарен. В основном, по-моему, обстоятельства да еще отцы города сделали его лжеревизором. Не явно отрицательна, например, Марья Антоновна. Судьба ей как будто улыбнулась — ну как прозевать столичного жениха?.. Трактирный слуга… Он Хлестакова раскусил, понимает, что тот нахал… Вообще же, выше «Ревизора», по-моему, трудно подняться в комедийном жанре.

В Баку поезд должен был прийти в шестом часу утра, и мы рассчитали так, чтобы пораньше отойти ко сну. Но не тут-то было.

В вагон-ресторан я направился один, поскольку Михаил Михайлович, сославшись на отсутствие аппетита, отказался составить компанию. Вернувшись, я описал ситуацию:

— Народу нет, но они скоро начнут сворачиваться.

Забросив чтение, Зощенко спрыгнул с верхней полки и, не спеша, стал собираться.

— Не заказывайте рыбы, — предупредил я его. — Она ничего хорошего не сулит, не вздумайте прельститься.

Он кивнул и вышел. Вернувшись, снова устроился на любимой верхней полке, продолжал читать. Шли часы… И вдруг — о ужас! Тихий, сдержанный писатель застонал:

— Погибаю! Я съел рыбу!

В поезде я отыскал врача.

— Надо дотянуть до Баку, снимать с поезда смысла нет, — сказал врач. Он раздобыл кое-какие лекарства, советовал пить чай. Но улучшения не наступало. Всю ночь не спали.

В Баку с трудом добрались до гостиницы. По совету дежурного мчусь к авторитетному врачу. Разбудили старика, лишь только я назвал имя больного. Не прошло и десяти минут, как врач стоял у постели Зощенко.

— Необходимо срочно везти в больницу, — тяжелое отравление.

На крыльце корпуса «приемного покоя» сидел дежурный врач — молодой, красивый, с ассирийской бородкой. Он читал книгу.

— Кого привез? Что с больным?

— Писатель Зощенко.

— Ты что, смеешься надо мной? Живой, настоящий Зощенко? Кошмарный сон! Всю ночь я читал Зощенко, чтоб не уснуть, и вдруг! Надо спасать, а то я сам умру…

Засуетились сестра, няня. Уложили больного. А он безмолвствует.

— Ты не волнуйся, — говорит врач Михаилу Михайловичу, — жить будешь, я тебе ручаюсь!

Меня удалили из кабинета. И я теперь стоял у крыльца, наблюдая занятную картину. По двору бегут люди в белых халатах. Все зашевелилось — бегут посмотреть на знаменитость.

Через полчаса Зощенко был помещен в палату. Мечта врача попасть домой после дежурства развеялась, как облачко. Он оставался на посту, покуда не привел Зощенко в чувство. А к вечеру снова явился в больницу, чтобы перевезти писателя в гостиницу. На фоне голодной диеты странно выглядела бутылка первоклассного вина, которую врач Рубен Аркадьевич прихватил с собой. Он уговорил своего подопечного выпить рюмочку: «Никакого вреда, только бодрости прибудет».

На следующий день, 1 июня 1933 года, Зощенко должен был выступить в оперном театре. Тут он мог бы и отказаться. Но решил быть героем до конца.

В зале бушевали южные страсти — пуще, чем в Харькове. Рубен Аркадьевич, высоко задрав свою ассирийскую бороду, победно оглядывал зал. «Если б не я, — говорил весь его вид, — как своих ушей, не видать бы вам Зощенко!»

С не меньшим успехом прошли затем и вечера Михаила Зощенко в Тбилиси. Тоже в помещении Оперного театра, тоже — при огромном стечении публики.