Ю. Томашевский - Вспоминая Михаила Зощенко

— Давайте знакомиться — Михаил Зощенко. — И он протянул мне руку. Я неуверенно назвал свою фамилию. — Я так и понял, — заметил он. — Ну так вот, хочу предупредить вас, разговор пойдет серьезный, деловой. Садитесь и слушайте, что я скажу. Мне рассказ нравится. Если мы выкинем из него все ненужное, то, видимо, в ближайшем номере вы уже сможете его прочесть. Я бы на вашем месте, прежде чем ошеломить своим творчеством читателя, сократил его хотя бы наполовину… Оставьте в покое свою кепку. Это же не носовой платок!

Говорил он негромко, несколько глуховатым голосом и в то же время как-то задушевно, что так не вязалось с его возрастом.

Несмотря на мягкое обращение, волнение мое усилилось и руки непроизвольно продолжали мучить кепку. Михаил Михайлович вздохнул и сочувственно посмотрел на меня.

— Вы читаете наш журнал? — обратился он ко мне.

К моему стыду, я был подписан на московский журнал «Крокодил», а «Бегемот» читал лишь время от времени, как попадет в руки. О чем я ему и сообщил.

— Вы не расстраивайтесь, — сказал он, — я ведь не редактор. Мне ваш рассказ дали на прочтение, он показался мне интересным. Но боюсь, что читатель не разделит моего мнения.

Я сидел бледный и не знал, что сказать.

— Может быть, вам воды дать? — спросил он. — Вы не думайте, ваше состояние мне знакомо. Я до сих пор, когда приношу редактору свой рассказ, сильно волнуюсь. А вам нравится мой рассказ насчет любви?

Речь шла о рассказе Зощенко «Аристократка», который незадолго до этого был опубликован в недавно «скончавшемся» «Красном вороне» и сразу же стал очень популярным.

Несколько оживившись, я с готовностью спросил:

— Хотите, я вам его прочту? Я его наизусть знаю.

— Ну что ж, прочтите, — ответил он, — но только имейте в виду, что все, кому он нравится, считают, что начало несколько грубовато. Но мне думается, что эта грубоватость просто необходима, особенно в начале. Такой уж этот человек, от лица которого ведется рассказ… Впрочем, не будем отвлекаться. Давайте лучше кромсать ваше произведение. Вы только, пожалуйста, перестаньте дрожать…

Глядя, как он перечеркнул две начальные страницы моего рассказа, я еще крепче вцепился в подлокотники кресла и окаменел уже окончательно.

— Это еще что, — сказал он. — Главный сократитель не я, а наш редактор Петр Иванович Чагин. Посмотрим, как он к вашему рассказу отнесется, — говорил, а сам продолжал время от времени перечеркивать куски и даже целые страницы моего первого детища.

Когда рассказ почти наполовину «похудел», он неожиданно сказал:

— Вы здесь посидите, а я сбегаю к главному редактору и покажу ваш рассказ. — И, обратившись к H. H. Чернему, решительно сказал: — Ждать не будем. Я иду к редактору, а вы посторожите этого очень нервного автора, чтобы не убежал. С ними бывает и такое. — И вышел из комнаты.

Ждать его возвращения долго не пришлось. Минут через пятнадцать Михаил Михайлович возвратился со словами:

— Поздравляю! Ваш рассказ пойдет в ближайший номер… С вас полдюжины пива, — весело прибавил он, — лично я пью только бархатное.

Первое, что меня поразило в нем, это то, с каким вниманием и, я бы даже сказал, с какой отеческой симпатией отнесся он к начинающему юмористу.

С этих самых пор наши с ним отношения переросли в тесное знакомство и как-то незаметно вылились в крепкую дружбу, несмотря на разницу в летах.

И появлением своей первой книги «Советский американец» я обязан Михаилу Михайловичу. Однажды он спросил меня, почему, постоянно публикуясь в различных сатирических изданиях Ленинграда, я не издам отдельную книжку. Я ему честно признался, что не уверен, что мои произведения дают мне право на отдельный сборник. На что Михаил Михайлович ответил мне: «Ну, если ты, братец, не уверен, так тащи все, что у тебя есть опубликованного, я сам соберу тебе книжку».

Так появился на свет первый сборник моих рассказов. О самом факте издания моей первой книжки я узнал при несколько необычных обстоятельствах… Однажды секретарь редакции «Красной газеты» А. Кудинович сказал мне, что Петр Иванович Чагин просит меня явиться к семи часам вечера в его кабинет. Когда я вошел, то, кроме редактора, увидел тут же находящихся Кудиновича, Чернего, Волженина и Зощенко. Петр Иванович, как всегда улыбаясь, кивнул мне и сделал знак Михаилу Михайловичу: мол, говорите!.. И тут я понял, что подписана к печати моя первая книжка. Присутствовавшим предлагалось отметить рождение нового писателя-сатирика. Петр Иванович объявил, что по такому случаю в большом зале редакции будет накрыт стол и устроено чаепитие без подачи алкогольных напитков. Это «мероприятие» мне помнится до сих пор. Позже я узнал, что было оно организовано Михаилом Михайловичем…

Зощенко производил на людей впечатление тихого, даже несколько застенчивого человека. Но, когда надо было помочь кому-нибудь, он неизменно проявлял последовательность и твердость.

Много времени и энергии Михаил Михайлович тратил, отвечая на письма, которые приходили к нему от читателей и почитателей, где кроме восторгов и критики содержались конкретные просьбы о помощи в различных жизненных коллизиях.

И он помогал. И помощь эта была действенной, потому что авторитет и популярность его были необычайно велики.

Когда вышла из печати его книга «Уважаемые граждане», в редакцию стали приходить люди, которые никогда прежде в своей жизни не переступали порог ни одного издательского учреждения. Приходили и просто заглядывали, чтобы увидеть «того самого» Зощенко.

А были и такие, которым «просто взглянуть» было недостаточно, они протягивали Михаилу Михайловичу свой блокнот и просили написать что-нибудь «своим подчерком». Михаил Михайлович, сдерживая улыбку, обычно спрашивал: «А что вам лучше написать?» Иные на этот вопрос отвечали пожатием плеч, но были и такие просьбы: «У нас на заводе, если я расскажу, что разговаривал с вами, никто не поверит и потребует какого-нибудь доказательства. Вот напишите, пожалуйста, свою фамилию и распишитесь два раза».

Один весьма пожилой посетитель сказал: «Мою фамилию не пишите, а обратитесь к моей жене, Ольге Петровне: „Дорогой Ольге Петровне Кукурекиной от самого веселого человека во всем мире и его окрестностях“».

А однажды какой-то высокорослый мужчина в пенсне и видавших виды перчатках попросил написать следующее, причем «желательно химическим карандашом»:

«Дорогая Серафима Николаевна, без доверия нет человеческой жизни. Не сомневайтесь в серьезности чувств, высказываемых вашим знакомым Ильюшей, когда он говорит, что в случае отказа, пребывающего в вашем сердце в ответном чувстве, он способен прекратить существование на ваших добрейших глазах».