Пабло Неруда - Признаюсь: я жил. Воспоминания

– Привет, Пабло! – сказал он, устремившись ко мне, и стиснул меня в своих объятиях.

У него оказался удивительно высокий голос. Да и облик Фиделя чем-то соответствовал его голосу. Фидель не производил впечатления высокого мужчины, скорее, он выглядел высоким ребенком, у которого вдруг вытянулись ноги, а лицо, с редкой юношеской бородой, осталось ребячьим.

Вдруг, точно его ударило электрическим током, он выпустил меня из объятий и метнулся в противоположный угол. Только теперь я заметил пробравшегося сюда фоторепортера, который наводил на нас камеру. Рывком очутившись возле него, Фидель схватил его и встряхнул. Камера упала на пол. Я подскочил к Фиделю и взял за руку, испуганный жалким видом коротышки-фоторепортера, которому не удавалось отбиться. Кончилось тем, что Фидель просто выставил его за дверь. Потом повернулся ко мне, улыбаясь, поднял фотоаппарат и бросил на постель.

Не обмолвясь ни словом о случившемся, мы заговорили о плане создания агентства печати для всей Латинской Америки. Возможно, этот разговор породил агентство Пренса Латина. Вскоре мы – он через одну дверь, я через другую – вернулись туда, где шел прием.

Час спустя, когда мы с Матильдой ехали в гостиницу, я вспомнил испуганное лицо фоторепортера и подумал о быстроте реакции, которой обладает партизанский вожак. Он мгновенно спиной почувствовал присутствие чужого человека.

Это была моя первая встреча с Фиделем Кастро. Почему он так решительно не хотел этой фотографии? Кроется ли здесь какая-то политическая подоплека? Я и теперь не могу взять в толк, по какой причине наша беседа была столь таинственной.

Моя первая встреча с Че Геварой была иной. Она состоялась в Гаване. Он пригласил меня в министерство финансов или экономики – сейчас не припомню, – и я явился к нему около часа ночи. Мы условились на двенадцать, но я опоздал: сидел в президиуме на одном собрании, которое очень затянулось.

Че Гевара был в сапогах, в походной военной форме, с пистолетами за поясом. Все это не вязалось с обстановкой банковского помещения.

Гевара был смуглым, говорил не торопясь, с явным аргентинским акцентом. С этим человеком хотелось беседовать не спеша, в пампе, под открытым небом, за горячим мате. Он говорил короткими фразами, заканчивая их улыбкой, как бы приглашая собеседника высказать свое мнение.

Мне польстило то, что сказал Гевара о моей книге «Всеобщая песнь». Он читал ее вечерами партизанам Сьерра-Маэстры. Прошли годы, но меня и сейчас пронизывает дрожь при мысли о том, что мои стихи были с ним до самой смерти. Режи Дебре [266]рассказал мне, что в горах Боливии Гевара до последнего часа хранил в вещевом мешке две книги: арифметический задачник и «Всеобщую песнь». В ту ночь я услышал от Че Гевары слова, которые меня озадачили, и, быть может, они отчасти объясняют его судьбу. Мы говорили о возможном нападении американцев на Кубу. Он то смотрел на меня, то переводил взгляд на темное окно. Я видел на улицах Гаваны в разных местах мешки с песком. Внезапно Че Гевара сказал:

– Война… Война… Мы против войны, но коль скоро мы воюем, нам без нее нельзя. В любой момент мы к ней готовы.

Он размышлял вслух, разъясняя это себе и мне. Я был потрясен. Для меня война – угроза. Для него – неизбежность, судьба.

Мы простились, и больше я его не видел. Потом был бой в боливийской сельве и трагическая гибель Гевары. В моей памяти он остался тем задумчивым человеком, у которого во всех его героических битвах рядом с оружием было место для поэзии.

Латинская Америка очень любит слово «надежда». Нам нравится, что нас называют «континентом надежды». Кандидаты в депутаты, сенаторы и президенты именуют себя «кандидатами надежды».

На самом деле эта надежда – нечто вроде обещанного рая, обещанного вознаграждения, которое все откладывается. Откладывается до следующих выборов, до следующего года, до следующего века.

Когда свершилась кубинская революция, миллионы латиноамериканцев разом очнулись от сна. Они не решались поверить. Подобного не было в летописях континента, который жил в безнадежных мечтах о надежде.

И вот кубинец Фидель Кастро, о котором прежде никто не знал, хватает надежду за волосы или за ноги и, не дав ей улететь, сажает за свой стол – за стол в доме народов Латинской Америки.

С той поры мы далеко шагнули вперед по пути к надежде, ставшей явью. Но у нас тревожно замирает сердце. Соседняя страна – очень могущественная империалистическая страна – хочет раздавить Кубу, уничтожить надежду. Латиноамериканцы каждый день читают газеты и каждый вечер слушают радио. И вздыхают с удовлетворением: Куба существует. Вот и еще один день. Еще один год. Еще одно пятилетие. Нашу надежду не обезглавили. Она будет жить.

Уже давно писатели Перу, среди которых у меня много друзей, просили, чтобы мне дали перуанский орден. признаться, я всегда видел в орденах что-то смешное. Те немногие, что у меня есть, повесили мне на грудь без любви, просто они полагались по должности, за консульскую службу, словом, тут действовала бюрократическая рутина. Однажды, когда я был в Лиме, Сиро Алегрия, большой писатель, автор романа «Голодные собаки», бывший тогда председателем Ассоциации перуанских писателей, добился, чтобы мне пожаловали перуанский орден. Моя поэма «Вершины Мачу-Пикчу» стала частью перуанской жизни; возможно, я сумел выразить чувства перуанцев, дремавшие, точно камни великого и древнего сооружения. К тому же тогдашний президент – архитектор Белаунде Тери – был моим другом и читал мои стихи. И хотя революция, изгнавшая Белаунде из страны, неожиданно дала правительство, готовое открыть новые пути в перуанской истории, я по-прежнему считаю архитектора Белаунде человеком безупречно честным, но пытавшимся решать проблемы почти химерические, и это увело его от ужасающей действительности страны, отгородило от народа, который он глубоко любил.

Я подумал – пусть меня наградят, раз орден дают не за дипломатическую службу, а за стихи. Помимо всего – и это немаловажно – в отношениях между народами Чили и Перу есть еще незажившие раны. И разве только дипломаты, спортсмены и государственные деятели должны залечивать их? У поэтов на то больше оснований – их душам ни к чему пограничные столбы и заслоны.

Тогда же я поехал в США на конгресс Пен-клуба. Среди приглашенных были мои друзья – аргентинские писатели Эрнесто Сабато и Виктория Окампо, уругвайский критик Эмир Родригес Монегаль, мексиканский романист Карлос Фуэнтес и Артур Миллер. [267]Приехали писатели почти из всех социалистических стран Европы.

В первый же день я узнал, что на конгресс приглашены и кубинские писатели. В Пен-клубе недоумевали, почему не приехал Карпентьер, и попросили меня выяснить, в чем дело. Я связался с представителем агентства Пренса Латана в Нью-Йорке, который обещал передать все Карпентьеру.