Антон Туркул - Дроздовцы в огне

Это было в начале прекрасного летнего дня на станции Пришиб, где стоял штаб дивизии. Вестовой постучал ко мне и сказал:

— Ваше превосходительство, летит аэроплан.

Я вышел на крыльцо, Пальма, конечно, со мной. Высоко над нами гудела сильная машина. Все, и Пальма, следили за ней, подняв головы. Я приказал расстилать код, опознавательные знаки. Вдруг загрохотал ужасный взрыв, точно сдвинулась земля. Второй взрыв, третий. Аэроплан сбрасывал на нас шестипудовые бомбы. Это был впервые показавшийся тогда над нашим фронтом советский "Илья Муромец", прозванный позже стрелками "Ильюшкой".

Громадный аэроплан, бросая на поле быструю тень, скрылся с тяжелым гулом. Около штаба осколками бомб был ранен командир Дроздовской артиллерийской бригады генерал Ползиков, пятеро солдат и офицеров и Пальма. Осколками ей перебило бедро и ранило в живот. В живот смертельно.

Я понес ее на перевязку. Ни визга, ни стона. Она затихла, как-то полегчала, и оттого, что она стала такой легкой и что так удобно нести ее на руках, я понял, что это конец. Ее мокрые, черноватые губы мелко и косо дрожали. Потом ее голова свесилась с моих рук, как у ребенка. Надежды не было, но я все же решил отправить ее в ближайший тыл, в село Федоровку, на ветеринарный пункт.

Пальму отвезли поздно вечером. До вечера я лежал с ней рядом, голова к голове, и шептал ей все добрые, все хорошие слова, какие только знал. Пальма дышала коротко и горячо, дрожал кончик ее посеревшего сухого языка. Она меня слушала.

Пришел Дед, старый Манштейн. Он страшно любил Пальму. Он всегда потихоньку натаскивал ей в карманах шинели котлет, сахару, случалось, жирную курятину. Дед был с Пальмой суров, чувств своих не высказывал, но они горячо любили друг друга. Дед, с крученкой, обычно сидел у меня с Пальмой в углу, молча и тесно. Пальма одному ему из всех нас как-то застенчиво лизала за ухом.

Дед пришел, сел тихо. Лохматая, с волокнистым табаком крученка скоро погасла в его руках. Дед, как и я, только смотрел на Пальму. Мы уже ничего не могли для нее сделать. Она необыкновенно кротко приподняла голову и посмотрела на Деда, хвост слегка дрогнул — узнала. По жесткому лицу Манштейна, солдатскому сивому усу, покатилась слеза. Он сердито утер ее рукавом шинели, а уже покатилась другая…

Жизнь Пальмы окончилась в селе Федоровке, в ветеринарном лазарете. Моя мать, приехавшая тогда ко мне на свидание и ожидавшая меня в Федоровке, была с Пальмой до самого конца. Пальма кончилась тихо, без стона. Несколько раз она кротко приподнимала голову, прислушиваясь к чему-то, слышному только одной ей…

Полегчавшее тело маленького серого германца, приставшего к нам, белогвардейцам, в пургу 1919 года, закопали в селе Федоровке. Моя мать отметила могилу Пальмы большим серым камнем.

Гейдельберг — старинный город, кабачки, песни, дуэли, бурши в романтических плащах… Но Гейдельберг в Крыму — тихая немецкая колония верстах в трех севернее Мунталя, в лощине.

На Гейдельберг, занятый красными, наступал от Мунталя наш 3-й батальон под командой полковника Бикса. Доблестный Бикс атаковал ночью, в потемках. Красных вышибли. 3-я офицерская рота, пулеметчики, команда пеших разведчиков вышли севернее колонии на холмы. В это мгновение красные ударили в контратаку. Атака навалилась на 3-й батальон. Бикс начал отходить.

Уже посветало. В бинокль я заметил, что отступают одни наши белые околыши. Цепь за цепью, цепей восемь. Со мной пешие разведчики, пулеметчики, офицерская рота, отступать на нас, стало быть, может только один батальон Бикса. А надвигаются целые полчища в белых околышах. Что за чертовщина?

Я подозвал командира пулеметной роты капитана Павла Михайловича Трофимова, блестящего офицера, великого нашего молчальника. Он молча взял под козырек и с совершенным хладнокровием пошел к пулеметам. Пристрелка. Снова молчание. Вдруг заскрежетали все двадцать четыре пулемета. Я вижу, как, начиная с третьей цепи, наши стали косить белые околыши.

— Господи, но там наши! — говорит за мной кто-то из адъютантов.

Подскакал полковник Бикс:

— Ваше превосходительство, вы стреляете по своим. Это мой батальон.

— Сколько у вас штыков?

— Пятьсот.

— Возьмите бинокль и смотрите. Сколько там наступает?

— Что такое? Там несколько тысяч?

— Ваших?

— Нет.

— Конечно, нет. Наших только три первые цепи, а за ними красные. Они надели фуражки с белыми околышами: военная хитрость, вернее подлость.

Мы стоим на холме. Красные спускаются в лощину Гейдельберга. Видны их цепи, сметаемые пулеметным огнем. 3-му батальону я приказал отходить на меня. 1-й и 2-й батальоны, отступавшие за 3-м, ошиблись дорогой и вышли не на правую окраину Гейдельберга, а на левую. К ним поскакали ординарцы с приказанием идти беглым шагом ко мне. Нам надо было сойтись до того, как красные войдут в Гейдельберг, иначе нас раскромсают по кускам.

Наша артиллерия, ставшая на позицию ночью, оказалась теперь для большевиков открытой. Они покрывали батареи таким огнем, что нельзя было подать передков, сняться с места. Так мы могли потерять все наши пушки.

Большинство чинов штаба переранено, другие разосланы. Я приказываю команде пеших разведчиков подтянуться ближе. Под отчаянным ружейным и пулеметным огнем команда храбрецов подходит, с ними их храбрый командир капитан Байтодоров, коренастый, суровый.

— Господа, — мой голос осекается, — 1-й и 2-й батальоны еще не подошли. Третий отступает. Мы одни. Наша артиллерия на открытой позиции. При отходе мы вынуждены оставить все пушки. Первый полк никогда не бросал артиллерии, не бросит и сегодня. Примите боевой порядок и как только ворвутся большевики — в штыки. Вы поняли, господа?..

Точно сильно дохнула одна грудь:

— Поняли.

Офицерская рота и команда пеших разведчиков развернулись в боевой порядок. Красные всадники уже скачут по колонии: конница обходит нас справа. Я поскакал к пулеметной роте, бывшей правее, когда мне перерезали дорогу первые большевики. Впереди бежал рослый парень в белой рубахе, надутой ветром, лицо блестит от пота, в одной руке блещет наган, в другой ручная граната:

— Товарищи, вперед!

Я прицелился, уложил белую рубаху из маузера. Ручная граната большевика, сверкая, заковыляла в пыли, откатилась. Команда пеших разведчиков двинулась в атаку. Трофимовская рота заметила обход красных. В Гейдельберге начался ад. Офицерская рота, не успевшая развернуться, подалась под натиском противника, но повернула назад, в контратаку.

Тогда-то, серый от пыли, в потоках пота, к нам бегом подоспел 2-й батальон под командой полковника Василия Петровича Конькова. Из пересохших глоток вырвалось ярое «ура». Под лобовым натиском большевики откинуты назад, но справа, за колонией, от мельницы на нас поднимаются новые цепи.