Анна Франк. - Убежище. Дневник в письмах: 12 июня 1942 - 1 августа 1944

Для родителей это, действительно, серьезный вопрос, но я больших проблем не вижу. Они думают, что их семейная жизнь потеряет в глазах детей свою чистоту и святость, хотя сами знают, что чистота — чаще всего обман. Я считаю, что совсем не страшно, если мужчина вступает в брак, имея уже какой-то опыт, да и как это может повредить браку?

Когда мне исполнилось одиннадцать, мне рассказали о менструации, точнее, о технической стороне, но не о том, что она означает. В двенадцать с половиной я узнала больше благодаря Джекки: оказалось, что та гораздо просвещеннее меня. Как живут мужчина с женщиной, я уже знала раньше — просто чувствовала интуитивно, хотя все это казалось мне странным. Когда Джекки подтвердила мои мысли, я была очень горда за свою интуицию!

То, что дети рождаются не из живота, я тоже услышала от Джекки, которая так прямо и сказала: "Где плод зарождается, оттуда и выходит". О девственной плеве и других деталях мы прочитали в анатомическом справочнике. Я знала также, что беременности можно избежать, но не имела понятия, как именно.

Здесь, в Убежище папа рассказал о проститутках. Но если собрать все мои знания, то есть еще вопросы, на которые я не знаю ответа.

Если мама не объясняет все детям ясно, то они узнают правду по частичкам, и это плохо.

Хотя сегодня суббота, я не грущу, потому что я сидела с Петером на чердаке! Я закрыла глаза и мечтала — так чудесно…

Анна Франк.

Воскресенье, 19 марта 1944 г.

Дорогая Китти,

Вчерашний день был для меня очень важным. После обеда все шло сначала своим чередом. В пять я поставила варить картошку, и тут мама попросила меня отнести Петеру кусочек кровяной колбасы. Я, было, отказалась, но потом все-таки пошла.

Петер не захотел колбасу, что меня расстроило — мне все казалось, что он не может забыть ссоры о недоверии. Мне вдруг стало невыносимо горько, я молча отдала маме блюдце и побежала в туалет, чтобы выплакаться в одиночестве. И я решила все же поговорить с Петером. Перед едой не было никакой возможности, потому что мы вчетвером разгадывали кроссворд. Но когда мы уже садились за стол, я успела шепнуть ему:

— Петер, ты будешь вечером заниматься стенографией?

— Нет.

— Тогда я хотела бы поговорить с тобой.

— Хорошо.

После мытья посуды я пошла в его комнату. Первое, что я спросила — о кровяной колбасе, не из-за прошлой ли ссоры он отказался от нее? К счастью, причина была не в этом, хотя Петер сказал, что так просто не уступает. Было очень жарко, и мое лицо раскраснелось. Поэтому я снова поднялась наверх после того, как занесла Марго воду: на чердаке можно хоть немного глотнуть свежего воздуха. Ради приличия я сначала постояла у окна ван Даанов, но очень быстро подошла к Петеру. Мы стояли по обе стороны открытого окна: он слева, я — справа. Гораздо легче говорить у окна, в полутьме, чем при ярком свете. По-моему, Петер думает также. Мы столько всего рассказали друг другу, так много, что повторить все невозможно. И это было так замечательно, это был мой самый прекрасный вечер в Убежище. Все-таки коротко перечислю, о чем шел разговор.

Сначала о ссорах и о том, что я сейчас иначе отношусь к ним. Потом о нашем непонимании с родителями. Я говорила о маме, папе, Марго и себе самой.

В какой-то момент он спросил:

— Вы всегда целуетесь, когда желаете друг другу спокойной ночи?

— Разумеется, и ни один раз! А ты, конечно, нет?

— Нет, я почти никогда никого не целовал.

— А как же в дни рождения?

— Ну тогда — естественно.

Мы еще поговорили о том, что оба не доверяем нашим родителям по-настоящему. И что его папа с мамой очень любят друг друга и хотели бы больше близости с Петером, а он этого как раз не хочет. Что если мне грустно, я плачу в постели, а он поднимается в мансарду и выкрикивает там ругательства. И что мы с Марго только сейчас лучше узнали друг друга, но все равно не очень откровенны, потому что слишком много вместе. И так обо всем — о доверии, чувствах и нас самих. Он был таким, каким я его всегда представляла, и каков он на самом деле!

Мы вспоминали прошлое — 1942 год — что мы были тогда совсем другими и не выносили друг друга. Я казалась ему слишком шумной и назойливой, а он мне — вовсе не стоящим внимания. Я не понимала, почему он не флиртует со мной.

А сейчас очень рада, что этого не было. Он заговорил о своей привычке уединяться. Я ответила, что его стремление к покою и тишине и моя непоседливость не так уж противоречат друг другу. Я ведь тоже люблю быть одна, что мне почти никогда не удается, вот только с дневником. И что я прекрасно знаю, как надоедаю другим, особенно господину Дюсселю. Мы признались друг другу, что очень рады, что наши родители здесь с детьми. Я сказала, что теперь лучше понимаю его замкнутость, его проблемы с отцом и матерью, и буду стараться помогать ему во время ссор.

— Да ведь ты и так мне помогаешь!

— Чем же? — спросила я удивленно.

— Своей жизнерадостностью!

Это было самое лучшее из того, что я услышала от него до сих пор. Он так же сказал, что я совсем не мешаю ему, когда прихожу, и он напротив очень рад. А я объяснила, что все детские прозвища со стороны мамы и папы, бесконечные ласки и поцелуи вовсе не означают взаимного доверия. Мы говорили о независимости, дневнике, одиночестве, различии внешней и внутренней сущности человека, масках и так далее.

Это было чудесно, теперь я знаю, что он любит меня, как друг, и этого пока довольно. У меня нет слов, так я рада и благодарна. Ах, Китти, прости меня за сбивчивый стиль, я просто писала, не задумываясь.

У меня сейчас чувство, что мы с Петером делим тайну. Когда он смотрит мне в глаза и улыбается, что-то вспыхивает во мне. Я надеюсь, что это сохранится, и мы еще много славных часов проведем вместе.

Твоя счастливая и благодарная Анна.

Понедельник, 20 марта 1944 г.

Дорогая Китти,

Утром Петер спросил меня, зайду ли я к нему сегодня, и прибавил, что ему абсолютно не мешаю, и в его комнате достаточно места для двоих. Я, ответила, что не могу приходить каждый день: это не нравится взрослым. Но по мнению Петера, я не обязана с этим считаться. Я сказала тогда, что люблю приходить к нему по субботним вечерам, и попросила всегда звать меня в полнолуние. "Тогда мы спустимся вниз, — сказал Петер, — оттуда лучше наблюдать за луной". Я с этим согласилась, ведь воров я уже боюсь гораздо меньше.

Но мое счастье не безоблачно: мне кажется, и уже давно, что Марго нравится Петеру гораздо больше, чем я. Влюблена ли Марго в Петера, я не знаю, но часто чувствую себя виноватой. Может, ей тяжело и больно каждый раз, когда я встречаюсь с Петером. Удивительно, что она ничем себя не выдает, я уверена, что сама с ума бы сошла от ревности. А Марго только убеждает меня, что жалеть ее не надо. "Но ведь нехорошо получается, что ты оказываешься в стороне", — сказала я ей. "Я этому привыкла", — ответила она с какой-то горечью. С Петером я не решаюсь этим поделиться, может, когда-то позже, а пока нам так много нужно рассказать друг другу! Вчера мама слегка шлепнула меня и должна признаться — заслуженно. Я, действительно, слишком далеко зашла в равнодушии и дерзости по отношению к ней. Что ж, постараюсь несмотря ни на что сдерживаться и быть любезной!