Хьюи Ньютон - Революционное самоубийство

По прошествии какого-то времени — не знаю, как долго я добивался своего — я научился управлять мыслями. Я мог запускать и останавливать потом мыслей по собственному желанию, мог замедлять и ускорять его. Эти упражнения я проделывал при полной концентрации сознания. Некоторое время я боялся потерять над собой контроль. Я не мог думать, и я не мог остановиться и не думать. Лишь впоследствии я по-настоящему научился запускать мысли с той скоростью, с которой хотел. Я называю это клипами, но на самом деле это были образы, в них воплотились самые яркие воспоминания о моей семье, подружках, хороших временах. Вскоре я наловчился лежать с выгнутой спиной часами и уже не обращал внимания на то, как течет время. Полый контроль. Я учился контролировать прием пищи, свое тело и свой разум при помощи силы воли.

Через две недели охранники вытащили меня из «душегубки» и на сутки отправили в обычную камеру. Здесь я принял душ и прошел медицинский осмотр, со мной также побеседовал психиатр. Тюремная администрация беспокоилась, как бы заключенный не сошел с ума, попав в «душегубку». Поскольку я и не думал раскаиваться в приписанном мне нарушении тюремного режима, меня запихнули обратно в карцер. Но теперь это меня не пугало. Я завоевал свою свободу.

«Душегубки» существуют по той простой причине, что администрация тюрьмы знает, что подобные условия заставят их , т. е. провинившихся, внутренне сломаться, покривить душой. Однако, решив, что им ни за что не удастся подчинить мою волю, я стал сильнее, чем они. Я понимал их лучше, чем они меня. Я больше не зависел от материальных вещей и поэтому впервые в жизни чувствовал себя действительно свободным. В прошлом я мало чем отличался от своих тюремщиков, я преследовал те же самые цели, присущие капиталистической Америке. Теперь я обрел высшую свободу.

Большинство моих знакомых не осознает тот факт, что я периодически сидел в тюрьме на протяжении последних двадцати лет. Им известно лишь о моем одиннадцатимесячном пребывании в одиночке в 1967 году, когда я ждал начала судебного процесса по делу об убийстве, а также о двадцати двух месяцах, которые я провел в колонии для уголовных преступников после вынесения приговора. Но 1967 год не был возможен без 1964. Я бы не смог выдержать заключения в одиночной камере, если бы не прошел через «душегубку». Поэтому я не могу советовать молодым, неопытным товарищам идти в тюрьму, да еще и в одиночку, потому что тюремное заключение — это способ оказывать сопротивление властям и путь, по которому приходят к свободе. Я слишком хорошо знаю, что может сделать одиночное заключение с человеком.

«Камеры для стриптиза» были запрещены в Соединенных Штатах. Я разговаривал с заключенными из калифорнийских тюрем, и они сказали мне, что такие камеры на Западном побережье больше не используют. Все это благодаря Чарльзу Гэрри, адвокату, защищавшему меня в 1968 году. Гэрри защищал еще одного члена нашей партии Уоррена Уэлса, обвиненного в нанесении огнестрельных ранений полицейскому. Высший суд штата Калифорнии решил, что это просто надругательство над человеком — подвергать его такому чудовищному испытанию. Разумеется, в тюремной системе по-прежнему действуют свои законы, и, может быть, прямо сейчас в какой-нибудь тюрьме заключенные, у которых нет адвоката, лежат в грязи на полу в «душегубке».

Я пробыл в карцере целый месяц. Когда пришел срок, меня, согласно приговору, отправили на полгода на окружную ферму в Санта-Риту, что примерно в пятидесяти милях к югу от Окленда. Это лагерь для «почетных заключенных». Здесь нет крепких стен, а заключенных не запирают под замок. Лагерь обнесен колючей проволокой, но днем можно запросто через нее перемахнуть и пойти погулять. Отбывающие наказание ухаживают за скотом, собирают урожай и выполняют другую сельскохозяйственную работу.

В этом благословенном местечке я не задержался. Спустя несколько дней после прибытия в лагерь я подрался с толстым негром-заключенным по имени Боджэк. Он работал в столовой. Про Боджэка было известно, что он старательно оказывает администрации лагеря мелкие услуги, а был «макальщиком»: стоило Боджэку отвернуться, я зачерпывал ложкой еще больше еды. Однажды Боджэк попытался мне помешать. Тогда я во всеуслышание объявил, что он служит интересам угнетателей, и с размаху ударил толстяка стальным подносом. Когда меня оттащили от Боджэка, то сразу же отправили в Грэйстоун, тюрьму строгого режима в Санта-Рите.

Здесь заключенных целыми днями держали взаперти в каменном мешке. И это было не единственная беда. Благодаря полученному в карцере опыту я смог выжить в этих условиях, хотя и был не в силах сносить такое обращение совершенно безропотно. Еда в Грэйстоуне была не лучше, чем в Аламедской окружной тюрьме, и я постоянно протестовал против отвратительной кормежки, а также требовала лучше обогревать камеру. Половину срока мы жили вообще без отопления.

В любой тюрьме найдутся беспокойные соседи. В Санта-Рите тоже был такой: он орал днями и ночами во всю мощь своих легких. Глотка у него, наверное, была луженая. Время от времени к нему в камеру приходили охранники и обливали его ведрами холодной воды. Постепенно он утихомиривался, и громкий крик сменялся хриплым кашлем, переходящим в едва различимый писк и, наконец, просто в шепот. Шумный заключенный раньше меня вышел на свободу, но его выкрики еще долго раздавались в моей голове.

В конце концов, я довел администрацию тюрьмы до белого каления своими бесконечными жалобами и протестами. Не выдержав, они отправили меня обратно в Оклендскую тюрьму, где я отсидел в одиночной камере остаток срока. К тому моменту я уже притерпелся к холоду. И поныне мне не очень нравится жара в помещении, какая бы ни была температура снаружи. Даже в этих суровых условиях обращение со мной в тюрьме очень много сказало мне о тех, кто выдумал такую форму наказания. Я отлично их знаю теперь.

Выйдя из тюрьмы и вернувшись в 1965 году на улицы родного квартала, я вновь сошелся с Бобби Силом. Нам было о чем поговорить, к тому же я не виделся с ним больше года.

Бобби и я, мы не во всем соглашались друг с другом. На самом деле впервые наши мнения разошлись еще тогда, когда мы только познакомились. Мы поспорили насчет «кубинского кризиса» Президент Кеннеди как раз собирался стереть человечество с лица земли, потому что советские корабли держали курс на Кубу, чтобы с помощью вооруженной силы освободить остров для кубинского народа. Прогрессивная лейбористская партия организовала митинг на территории Оклендского городского колледжа в поддержку Фиделя Кастро. Я тоже пришел на митинг, поскольку разделял взгляды организаторов. На митинге выступали с речами, среди выступавших был и Дональд Уорден. Он долго возносил хвалу Фиделю. Он выступал в обычной своей приспособленческой манере, занимаясь явной саморекламой. Уорден уже дошел до середины своей занудной речи и успел раскритиковать организацию по защите гражданских прав, бросив в публику риторический вопрос, зачем, дескать, мы тратим на них деньги, когда Бобби вызвался говорить. Он категорически не согласился с Уорденом и поддержал позицию Национальной ассоциации содействия развитию цветного населения. По мнению Бобби, надежды негров были связаны с этой ассоциацией, и именно поэтому он был за правительство и за меры, предпринятые правительством против Кубы. После митинга я объяснил Бобби, что он заблуждается, поддерживая правительство и правозащитные организации. Слишком много денег ушло на решение правовых вопросов. В законодательство внесено немало законов, разрешающих неграм разбираться со всеми их проблемами. Но выполнение этих законов не обеспечивается. Следовательно, прилагать усилия для принятия новых законов — это бессмысленное действие, уводящее от реальных задач. Этих аргументов я поднабрался в Ассоциации афро-американцев, нечто подобное слышал и от Малькольма Икса в Окленде. Малькольм не уставал говорить на эту тему. В общем, Бобби стал размышлять о том, что я ему порассказал, и потом согласился с предложенной мной точкой зрения.