ЮРИЙ НАГИБИН - ДНЕВНИК

Я видел сегодня за оградой нашего санатория отца с двумя девочками, все трое на лыжах. Жители новостроечного Ясенева, счастливая семья на воскресной прогулке. Я испытал настоящий ужас при виде них. Вот так живут в полном серьезе довольные жизнью миллионы людей, и ничего иного им не надо. И в положенный срок отойдут, не испытав даже секундного сомнения в том, что, действительно, жили. Под серым низким небом, среди серых безобразных домов, плохо одетые, набитые дурной пищей, вконец изолгавшиеся и ничуть не страдающие от ежедневной, ежечасной лжи (к детям это относится в той же мере, что и к родителям) гомозятся тупые роботы – удивительное творение системы, взявшейся осчастливить человечество и обернувшейся особой формой анабиоза, от которого нет пробуждения. Это мои читатели: отец записан в библиотеке на «Терпение», от которого его вырвет, девочки изучают в школе «Зимний дуб», а внекласс-но читают «Рассказы о Гагарине». Стоило жить, работать стоило!

13 декабря 1982 г.

Работаю тяжело. Не увлекает меня это писание. Перегорел после двух срывов: первый – на многие годы, второй – всего лишь на месяцы, но эти месяцы стоили прежних лет. Вот в чем ужас нынешнего бардака – он убивает всякий энтузиазм, всякую увлеченность, а только так можно что-то сделать. Андрон сумел раззадорить меня прошлой зимой, но канитель, которую развел полудохлый Сизов, погасила занявшееся пламя. Редко работал я так холодно и безучастно. И все-таки надо довести дело до конца, хотя всё кончится – чует мое сердце – на промежуточном финише.

Встретил на крыльце вернувшегося из города Косыгина. Он, вспомнив наш недавний разговор, счел почему-то нужным подтвердить свои прежние утверждения, что Циолковский – провинциальный мечтатель, а Мичурин – полная липа. Лысенко же – шизофреник. Прощаясь, он сказал, что по-прежнему любит дам.

14 декабря 1982 г.

Сегодня ездил с Аллой в Москву. Впечатление кромешное, и так хорошо было вернуться сюда, в бывшее гнездо Трубецких, ныне кукушкино гнездо. Москва в такую погоду страшна, как ад. Малолюдна, черна, облезла, безобразна, похожа на голую гниющую заживо старуху – особенно в новостроечной части.

Алла – милая, родная, упрямая, скрытная и непробиваемая в своих решениях и представлениях.

А пишется всё так же – без божества, без вдохновения, всё остыло. А ведь я плакал, рассказывая Заседателевым и подлинные, и придуманные подробности биографии Рахма-инова. И так же будет с Кальманом, ибо системе органически противопоказан всякий энтузиазм.

15 декабря 1982 г.

Получил письмо от Кравченко. Его провалила приемная комиссия СП РСФСР. Как он пишет – со слов знакомого писателя,- из ненависти ко мне. Очень похоже. Я благословил его первую публикацию, устроил его на семинар, опубликовал открытое письмо к нему в «Литературной учебе», его первая книжка вышла с моим предисловием, а вторую он наивно посвятил мне. Счет: 17 «против», 3 «за» – случай почти небывалый. Как и обычно, почти никто из членов комиссии его не читал, и такой дружный отпор! Конечно, били в меня, за что им ненавидеть жалкого рабочего парня из Кондопоги? Какая жестокость, какая низость – вот лицо сегодняшней литературы.

Получил хамоватое письмо от Молотилова. Я был уверен, что он быстро испортится и особого огорчения не испытал. Другое письмо – от Заворотчевой. Она пишет, что в Тюмени сделали вид, будто никакой премии Ленинского комсомола она не получала. Это тоже характерная черта гнилого времени.

Массажистка рассказывала мне про отдыхающих. Из года в год сюда приезжал крупный математик*, член-корреспондент Казарновский, получивший миллионное наследство из Америки. Он был эксгибиционист и без устали демонстрировал персоналу свой увядший член, а было ему под восемьдесят, так что зрелище не отличалось внушительностью. Он делал всё от него зависящее, чтобы его застали голым посреди комнаты или в распахнутом халате. Когда он стал проделывать сходные трюки с престарелыми женами академиков, его перестали сюда пускать. Но через некоторое время сняли запрет. Он стал щупать нянечек, сестер, врачих, подавальщиц, но от демонстраций своей мужественности по мере сил удерживался. Администрация и коллеги сочли его достойным амнистии. Несмотря на богатство, одевался он нищенски: обтрепанные брюки, драные локти, худые ботинки. Это хорошо гармонировало с сальными волосами и серым немытым лицом. Он был уникумом не только в «сексе», как с удовольствием говорила массажистка, а во всем, за что брался: превосходно играл в шахматы, виртуозно на бильярде, танцевал, водил лихо машину, несмотря на глухоту, молниенос-

____________________

* химик – примеч. ред.

но решал кроссворды. Он ездил в Ясенево на танцплощадку, чтобы пощупать девок, но как-то в дождь свалился в кювет и охладел к танцам. На редкость начитанный, он помнил имена всех героев, все подробности сюжета, память у него была не только на цифры и ничуть не слабела с годами.

16 декабря 1982 г.

Приезжала Алла. Она проявила великую проницательность, сказав, что наш санаторий сродни богадельне. Отчасти так и есть: здесь постоянно живут без путевок, сдавая свою академическую пенсию, на всём готовом, под неусыпным наблюдением врачей и сестер два древних старца: академик Виноградов и член-корреспондент Машков (?). Первый не встает с постели, второй (при нем болтается фиктивная жена-полудурка, дочь его умершего друга) разок появился в коридоре в образе гоголевского мертвеца из «Страшной мести» – весь в прозелень и т. д. Жена его с утра до ночи гоняет чаи с персоналом, не вылезает из каптерки, но, говорят, завела однажды шашни с каким-то профессором. Похоже, что и академик Пейве примеривается к их образу жизни. Мне почему-то кажется, что Узкое кончит домом для престарелых. Тем более, что рядом строится новый корпус. Все старожилы относятся к нему с ненавистью.

Вечером смотрел бредовый фильм «Взятие Рима» – лжеисторический. В этой галиматье не постеснялся сняться Орсон Уэллс. Впрочем, в мире никто ничего не стесняется, если пахнет деньгами.

17 декабря 1982 г.

Работал. Гулял. Дошел до Профсоюзной и опять обалдел, что я в Москве. Никак не могу к этому привыкнуть.

Сегодня вторично восстал из гроба старец Машков. Он появился в коридоре в черном до пят пальто, черной фетровой шляпе с огромными полями и калошах. Редкая, седая, с зеленцой борода струилась до пояса. На глазах дымчатые очки, издали кажущиеся яминами черепных глазниц. Он и не думал выходить на улицу, а оделся так основательно для коридорной прогулки. Общительный Косыгин в оленьих унтах бесстрашно вступил с ним в разговор.

18 декабря 1982 г.