ЮРИЙ НАГИБИН - ДНЕВНИК

На топких островках застыли кулички; размахивая крыльями, как скоморохи длинными рукавами шутовского кафтана, переваливаются из черного в белое в медлительном полете чибисы. Их тоскливые голоса щемяще звучат в тишине озера, когда в очередной раз глохнет мотор. И множество уток: кряквы, чирки, чернеть, гоголи, шилохвость, пеганки, крохали,- стаями, парами, в одиночку козыряют в воздухе, или сидят на воде. Это и пролетные утки, чуть запоздало тянущие на север, и прибывшие сюда для гнездования, для серьезной оседлой жизни.

Уже в надвигающихся сумерках мы пристали к плоскому, унылому, совершенно голому острову. На берегу стоял краснолицый носатый старик в егерьской фуражке и длинной, до земли, плащ-палатке, нагрузшей по низу глинистой грязью.

На берегу мы обнаружили его курень: шалашик, сложенный из веток, грязи, старых газет, камней и консервных банок. Возле очага привязан отличный русский гончак. Этому егерю предстоит жить на острове все десять дней весенней охоты. У него тут сложены в камышах шалашики, и он ждет клиентов.

Старик рассказал нам, как гонял лису его гончак, но взять нe мог, лиса уходила в воду, и пес терял след. А ночью лиса рушила почем зря уток. Егерь нашел ее нору с двумя выходами и завалил их камнями. Лиса задохлась в своем подземном логове. Меня примирило с ним то, что он, похоже, сам жалел об этой дерзкой, умной, ловкой лисе: так отлично морочившей его опытного гончака, но спасовавшей, как и все в природе, перед коварством человека.

Вскоре мы услышали шум мотора – это мчался за нами на «Казанке» начальник охотбазы. Я был уверен, что о нас никто не вспомнит, и вдруг такая приятная неожиданность!…

К базе подойти не удалось из-за прибившегося к берегу льда. Мы высадились в стороне, против деревни Бежицы, и двинулись вверх по горбатому берегу, по его жидкой грязи, по жирной пашне, вязкой, как болото, через топкие ручьи, на всё отдаляющийся огонек охотничьего домика. И небо сперва стеклянно зеленело, потом пасмурно притемнилось и, наконец, покрылось нездоровой сыпью мелких звезд. Идти становилось всё тяжелее, у меня нехорошо прихватываю сердце…

Переночевав на базе,- Михайловские горы называется место,- мы отправились на моторке к месту назначения. Это лесной кордон в сорока километрах от Михайловских гор. Плыли долго, мотор «Москвич» тянет хорошо, если в лодке не больше двух-трех человек. Опять шли мимо затопленных кустов и рощ, сараюшек, балаганов. Разлив – широченный, а мы словно пробирались по узкому, извилистому коридору. Но так это, в сущности, и было: мы всё время искали русло узенькой Мологи, а когда теряли, то тут же садились на мель.

Много уток, Куликовых и всяких других птиц. День пасмурный, с прояснениями. На полпути зашли в Еськово за горючим. Здесь – филиал охотбазы. На берегу мужики конопатили лодку, ловко и точно вбивая паклю в пазы деревянной лопаточкой. На костре медленно плавятся, превращаясь в жгуче-черное варево, комья смолы.

Гусь потоптал гусыню и, еще находясь на ней, оповестил мир о своей победе громким криком и всхлопами крыльев. Затем повторил салют на земле, только еще громче и ликующе. Вот так и должен происходить животворящий акт любви, а не тайком, не пугливо и застенчиво, как у людей. Пусть гремят золотые трубы, оповещая вселенную о новом соитии. Человечество, превосходя зверье в смысле всегдашней способности к совокуплению, много отстало в эстетике любовного Дела.

Затем мы отправились дальше и часа через два зашли в

тихую заводь, где стояли готовые к угону узкие, длинные плоты. В глубине берега на площадке, отвоеванной у леса, виднелись постройки лесничества.

Когда мы вошли в дом, плотовщики как раз кончали обе дать. Стол был неопрятен, как бывает только в деревнях, – откуда это неуважение к месту трапезы? – завален грудами рыбьих костей, мослами, корками хлеба, огуречной мякотью и еще какой-то непонятной слизлой дрянью. Еще там громоздилась батарея опустошенных поллитровок. Плотовщики были крепко пьяны, но не настолько, чтобы отменить рейс. И попрощавшись истово с хозяевами и нами, пришельцами, плотовщики нахлобучили шапки, подтянули ремни на чреслах и двинулись в путь.

Семью составляли небольшие красивые люди: муж, жена, мать жены, далеко не старая, семилетняя дочь и полуторагодовик. Они были похожи на последних представителей какого-то вымершего племени. Все низенькие, стройные, с маленькими руками и ногами, золотоволосые, с нежной, слабо загорелой кожей, чуть заветренной у крыльев носа, с тихими, мелодичными голосами. Правда, младенец, показавшийся вначале таким цветущим, таким сдобным и пышным, на поверку вышел чуть ли не кретином: он не говорит, не стоит, не ходит, только ползает, противно двигая толстенькими, в перетяжках ногами, не умеет жевать, принимает лишь полужидкую пищу. Считается, что ему надо подрезать язык, тогда он заговорит и есть начнет нормально. Но мне думается, что все его дефекты взаимосвязаны и отражают какое-то одно, главное, становое повреждение организма. По частям лечить его без пользы. Мать и отец холодны к нему, они не хотели второго ребенка в своей слишком трудной жизни, это бабка настояла. Теперь он состоит на ее попечении. Она его кормит, поит, моет, укладывает спать на воле, под марлевым пологом, в избе он не может заснуть, играет с ним в мячик. Игра состоит в том, что младенец роняет с печи облезлый, выпустивший воздух резиновый мячик, а бабка подбирает и сует ему в руки. Ко всему, она любит этого жалкого кретина, восхищается его красотой, весом, размерами и тем, что он гугнит: «Вуб-бу!», узнавая ее издали.

Теперь я понимаю, что и с девочкой, живой, грациозной, прелестной, тоже не всё благополучно. Если она чего-то хочет, а ей не дают, она начинает трястись от гнева, ляскать зубами, холодеть в конечностях.

Хозяин дома – тихий, безответный человек, конечно, выпивох. Он пошел на трудную работу в лесу ради того, чтобы получить паспорт. Документ, выводящий из крепости, единст-

венная компенсация во всех моральных и материальных невзгодах, выпавших на долю ему и его семье.

Дом лесника – типовой. Представляю, сколько инстанций его утверждало! Он не пригоден для жилья: тонкие, щелястые стены осенью пробивает ветром, зимой – морозом; словно пакля, мохнатая изморозь заполняет пазы между досками, стены не засыпаны, верх не утеплен, потолок бел от инея, протопить дом невозможно, вода вымерзает в умывальнике, ведре, кадушке, даже в самоваре, хотя его оставляют на ночь горячим. Зимой, ложась спать, напяливают на себя все теплые вещи, валенки, рукавицы, повязывают голову шерстяным платком.

Прошлое лето им ужасно докучали медведи: повадились на огород, даже тропку проложили.