ЮРИЙ НАГИБИН - ДНЕВНИК

Если тебе дан приказ взять город, а в нем достать, между прочим, тушь, то ты можешь взять город и все-таки получить взыскание, если ты при этом забыл о туши…

26 февраля 1942 г.

В последнее время мне снятся вещие сны. Сны возмутительно прозаические и реальные. В них нет никакой фантазии, не только фантастики сна. Никакого смещения действительности и вымысла, которые любишь во сне. Так, например: мое возвращение домой и все те разочарования, какие будут у меня, когда я вернусь. Тут я накрутил, намудрил,

____________________

* ПУ Волховского фронта располагалось в эту ночь в Малой Вишере.

намечтал; мне кажется, что моя значительность растет пропорционально моим страданиям; в действительности же – и в приснившемся мне нынче сне – ничего подобного нет, скорее наоборот. Сон был удивительно реальным, даже в деталях, и принес мне чувство пустоты наперед пережитого. Затем сон о бомбежке. Тоже без преувеличений, так же просто и страшно, как оно не раз бывало и, верно, не раз еще будет.

2 марта 1942 г.

Отправляли сухари и консервы в части прорыва Гусева. Один мешок развязался. Грузчики сразу же схватили по банке сгущенного молока и пачке сухарей. Шапиро сказал:

– Что же вы еще не берете?

Возмущение:

– Надо же совесть знать, ведь ребятам на передовую везем.

8 марта 1942 г.

Ну вот, так и живу. Суета. Мышиная возня. Игра в деловитость. Во всем преобладает показная сторона. Трудно понять размеры этого. Уродство какое-то! Казалось бы, где-где, но уж не в армии. И что же: главное тут не суть работы, а как подано. И так повсеместно. Хорошо поданный минимум предпочитается небрежно поданному максимуму. Листовки. То время, которое Шишловский* мог бы потратить на придумывание новых листовок, он тратит на подклеивание старых, давно отосланных, полученных и позабытых – бессмысленный и обидный труд. И конца этому не видно. Рощин** в каком-то сладострастном исступлении шлет всё новые и новые папочки. «Еще одна папочка, и враг будет разбит!»

12 марта 1942 г.

– Пойдите на базу и принесите табурет.

– На базе табуретов нет…

– Не философствовать!…

«Не философствовать!» – это крик летит над всем фронтом. Его орут крепкоголовые младшие лейтенанты, бывшие профессора и кандидаты наук из работников политотделов, эти последние особенно охотно и часто. Сморщившись от надсада, наслаждаясь собственной тупостью.

То, что на фронте тупость не только позволительна, но и узаконена как положительное явление, составляет для

____________________

* Художник нашей Газеты.

** Начальник 7-го отдела Волховского фронта.

многих главную отраду фронтовой жизни. Ради этого окрика и приятного чувства, с ним связанного, все эти бывшие профессора и кандидаты готовы, чтобы война длилась сто лет.

Замначальника 7-го отдела Кравченко – тупица, лицемер и садист. Докторант географических наук. «Не рассуждать» и «не философствовать» не сходит у него с языка. А ведь, казалось бы, по долгу гражданской деятельности он мог бы свыкнуться с такими вещами, как «рассуждение». Представляю, как он должен был мучиться в «гражданке», когда ему каждый день приходилось «философствовать».

Эти мордастые холуи, случайно попавшие в науку, а сейчас вернувшиеся к тому, что было их настоящим призванием,- самое отвратительное, что есть на фронте.

– 10 папочек, 24 папочки, 40 папочек, черт возьми! Мы должны показывать нашу работу!!

Плохо, что лишь противотанковым расчетам засчитываются в актив уничтоженные танки. Нечто подобное должно было бы быть и в работе политотделов. Я бы завел так: каждая папочка – это такой-то отрезок времени, отнятый от дела агитации и пропаганды. За каждую папочку – взыскание Рощину, Кравченко. После десяти папочек – разжалование на один чин и т. д.

Корреспондент Бровман пишет только о поварах.

14 марта 1942 г.

Сижу и зверски расчесываю мучительно зудящее тело. Читаю «West-ostlicher Divan»* и другую лирику Гёте. Прочту, запущу руку под мышку, извлеку вошь, и к ногтю.

Уж если слишком донимают, подпаливаю рубаху под лампой. Если стихотворение слабо, зуд сильнее, и борьба с гнусом ожесточенней; когда попадается действительно прекрасное – вошь почти незаметна.

Вот истинная, без дураков, оценка лирики.

Таким образом я выяснил, что не очень много остается от Гёте,- вошь сильно донимала, но вот «К Миньоне», «Der Konig in Thule»**, «HeiB mich nicht reden…»*** и кое-что другое – превосходные вещи, настоящий пиретрум!

____________________

* Сборник лирических стихов Гёте «Западно-восточный диван».- Примеч. ред.

**Стихотворение «Фульский король» («Король жил в Фуле дальной…») – Примеч. ред

*** «Сдержись, я тайны не нарушу…» из стихотворного цикла к роману «Ученические годы Вильгельма Мейстера» Примеч ред

Когда же дело дошло до «Дивана», паразиты меня буквально замучили.

Приехал с передовой инспектор по комсомолу. Рассказывал, что на переднем крае нет никаких укреплений. Так, только шалашики стоят из еловых веток. Он разводил руками:

– Ведь какие ленивые ребята, окопаться не хотят!

Это черта русского народа: не ценить свою жизнь. Слишком нас много – подумаешь, десятком меньше, десятком больше. Все мы слишком взаимозаменимы. Тем, кто думает, что мысль эта абстрактна, поскольку ничего подобного не может быть в психологии каждого отдельного человека, нужно учесть, что это чувство не столько врожденное, сколько воспитанное в нас государством. Воспитанное – в самом широком смысле, включая и то неуважение к нам государства, которое переходит в личное неуважение, в отсутствие уверенности в том, что ты, действительно, имеешь право на существование.

Храбрость и трусость. Когда бомбят, надо уходить в укрытие или в щели. В здании ПУ остаются лишь двое дежурных. Я побывал разок в подвале и разок в щели. Понял, что это не для меня. Я не выношу ни тесноты, ни скученности, особенно в темноте. Я стал всякий раз подменять одного из дежурных. Пошли разговоры о том, что я выставляюсь – хочу показать, какой я храбрый. Инструктор Алексеев сказал мне злобно: «Зачем вам этот выпендреж? Что вы хотите доказать?» А ничего: просто в щели и в подвале мне страшно. Даже без бомбежки. Но попробуй это объяснить. Я даже работать продолжаю во время налетов, настолько это меня не волнует. А при мысли о подвале у меня начинается сердцебиение.

Я суеверен. Вначале расстроился, а потом решил, что не суеверны только ослы и посредственности, которые с жизнью запанибрата и считают, что всё зависит от их личной ловкости, сметливости и осторожности.

Воспоминание: в Калинине страшная, косоглазая и круглощекая девка пялила на меня буркалы, закусывала нижнюю губу желтыми резцами и собиралась сожрать, как кошка – мышь.