Алексей Песков - Павел I

Путешественник веселится от благих вестей, дает крестьянину рубль и думает тако: «Сии вести скоро до Риги, оттуда в Пруссию, а из Пруссии далее в чужие края дойдут, потому что Красное Село лежит на большой дороге к Риге».

Но вот приезжает отставной капитан в Петербург и в тревоге пишет своему московскому приятелю: «Правнук Петра Великого ведет себя не… Ах! Токмо язык мой не может выговорить, но и мыслить ужасаюсь». Однако скоро он уже торопится возвеселить приятеля: «Теперь я вас, друга моего, обрадую: Его Высочество стал с некоторого времени отменять свой нрав: учится хотя не долго, но охотно; не изволит отказывать, когда ему о том напоминают; когда же у него временем охоты нет учиться, то Его Высочество ныне очень учтиво изволит говорить такими словами: Пожалуйте погодите или пожалуйте до завтра , не так, как прежде бывало, вспыхнет и головушкою закинув с досадою и с сердцем отвечать изволит: вот уж нелегкая! » ( Порошин. Ст. 627–630).

Что же после прочитанного можно заметить?

Что государыня Елисавета Петровна, окутав младенца своеручными заботами при его рождении, скоро оставила его на попечение мамушек и нянюшек до такой степени, что видела внука раза два в год; что родитель, великий князь Петр Федорович, вовсе не запечатлелся в его памяти – значит, наверное, видел его еще реже, чем Елисавета Петровна; что, однако, родительница, великая княгиня Екатерина, напротив, в памяти Его Высочества оставила след, и он даже запомнил, как она к нему приходила (а по некоторым другим известиям мы еще можем добавить, что Елисавета Петровна разрешила ей посещать сына один раз в неделю); что с малых лет ему внушали мысль о его славном происхождении, о его обширном наследии, о его всенародном значении; что дитя, как и всякие нормальные дети в таком возрасте, учиться не любило, а любило резвиться; что в ответ на приглашение к учебе оно капризничало и припадочно закидывало головушку – следствие вольготного мамушкиного и нянюшкиного воспитания; что главным воспитательным средством мамушек и нянюшек был исконный прием народной педагогики – внушение дитяти страха ко всему и всем, находящимся за границами своего, ближнего, домашнего круга лиц; что поэтому Его Высочество так испугался однажды нищего, так забоялся в другой раз трубящих почтальонов, так трусил от стука входной двери, так страшился прибытия Бехтеева («думал, что наказывать будет»), а после – Панина («старик угрюмой»; «все веселости отнимут»); что и Бехтеев и Панин положили много усердия, дабы добиться отвычки от манер, усвоенных Его Высочеством у мамушек и нянюшек; что, поскольку дитя было, как и всякое нормальное дитя, восприимчиво и честолюбиво, – путем системы ободрений и устыжений его убедили в его способностях, трудолюбии, успехах и научили читать и писать…

По отточиям, заключенным в ломаные скобки, просвещенный читатель давно понял, что мы выбрали лишь немногие фрагменты из воспитательных ведомостей и из воспоминаний Его Высочества, записанных кавалером Порошиным. Но, честное слово, даже если бы мы воспроизвели все порошинские записи и процитировали полные тексты сохранившихся ведомостей, – вряд ли можно вывести правдоподобные психологические умозаключения о развитии тех или иных наклонностей Его Высочества за первые шесть лет его жизни, – слишком скудны сведения для таких умозаключений.

Конечно, зная наперед, как сложится его судьба, можно усмотреть в нежелании преодолевать трудности учебы – залог ума разбросанного, в припадочных закидываниях головушки – залог нрава истерического, в накатах страха – залог души подозрительной, а в сопряжении этих свойств – залог беспокойного будущего подданной такому человеку державы.

Но повременим с умозаключениями – слишком скудны пока сведения, да и кто из нормальных детей постоянен, трудолюбив, терпелив, бесстрашен? Вот доживем до 1764 года, когда Порошин, в одушевлении от своей идеи, примется вести поденные записи о жизни своего ученика – и тогда составим подробное расписание наклонностям Его Высочества.

А пока вернемся к жизни взрослых.

Мы покинули их в минуту высокоторжественную и всерадостную, а вернувшись, находим в состоянии тревожном и опасном.

В год рождения внука государыне Елисавете Петровне исполнилось сорок пять лет. Погрузнев от возраста, она стала величавее в движениях и неукоснительно соблюдала на своем лице вид прежней красоты, а в осанке и одеяниях – прелести былой грации. Но здоровье ее, изнуренное частыми переездами, неумеренностью в кушаниях, многошумными маскарадами и английским пивом, приходило в разрушение.

С осени 1755 года государыня стала кашлять кровью, задыхаться при ходьбе и беседе, зачастила колика, опухали ноги. И хотя о ее трудном состоянии знали только избранные близстоящие, скоро в Петербурге не оставалось человека, который бы не размышлял о том, что будет, если жизнь ее пресекнется: будет новый царь – Петр Федорович, и кто бы что ни говорил о неудовольствии государыни своим племянником и о ее якобы намерении объявить наследником младенца внука, – никаких публичных намеков на то сама она не производила, ибо думать о смерти не хотела. Она пыталась вести прежний образ жизни и в минуты облегчения выходила на балы, на спектакли, на обеды и ужины. Как-то раз, через полгода после начала недуга, она сказала невестке, что теперь чувствует себя значительно лучше.

«Ох, эта колода! Умерла бы она скорее», [64]– думала невестка, сладко улыбаясь ей в лицо и рассчитывая в уме план своих действий: лишь только она получит известие о последней агонии – то, не мешкая ни минуты, отправится в покои сына; скоро прибудет по ее зову Разумовский, и она передаст Павла ему на руки; тем временем ко дворцу подходят преданные гвардейцы – человек двести пятьдесят – может быть, их помощь не потребуется, но коли вдруг Шуваловы захотят, минуя родителей, объявить младенца Павла императором, чтобы править от его лица, они будут арестованы; уверившись в том, что гвардейцы заняли подступы к дворцу, Екатерина идет в покои к умирающей государыне, куда уже прибыли верные ей близстоящие лица, и лишь только Елисавета Петровна испустит дух – все близстоящие немедленно присягают Его Величеству Петру Третьему и Ея Величеству Екатерине Второй – совместникам в предстоящем царствовании. Что сделается потом с Его Величеством – она тогда еще не рассчитала: может быть, если станет благоразумно себя вести, – то пусть считается императором: не мешал бы только.

За двенадцать лет жизни при русском дворе Екатерина, несмотря на тесно очерченный круг ее жизни, составила себе славу женщины, приятной во всех отношениях. Она похорошела, и то, что некогда, в минуту ее явления сюда, казалось несоразмерностями лица и фигуры, теперь, в пору расцвета, чудесно преобразовалось: не бледность покрывала теперь чело, а гладкая, чистая кожа, своей белизной безукоризненно гармонирующая ровному ряду зубов, живой игре румянца и пышным волнам каштановых волос, всегда уложенных в такую обширную прическу, что ее узкое лицо выглядело совершенно русским; далеко выдающийся нос, благодаря правильной линии переносицы, вырисовывал классический римский профиль; серые глаза – ясные, проницательные, веселые и томные – отсвечивали лазурными искрами; неловкий рот превратился в живые, улыбчивые уста; когда-то длинная, а теперь стройная шея, гибкий стан и плавные движения казались величавыми, и даже подбородок, по-прежнему выдававший твердую волю, – все придавало теперь ту неизъяснимую женскую силу, которая в приличном обществе называется du comme il faut. Не любить эту женщину можно было только будучи отвергнутым ею.