Василий Гиппиус - Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники.

«Письма», I, стр. 619–620.

Москва, 27 сент. ст. стиля 1839 г.

Я в Москве. Покамест не сказывайте об этом никому. [Гоголь приехал в Москву 26 сентября 1839 г. ] Грустно и не хотелось сильно! Но долг и обязанность последняя: мои сестры. Я должен устроить судьбу их. Без меня (как ни ворочал я это дело) я не находил никакого средства. Я на самое малое время, и как только устрою, не посмотрю ни на какие препятствия, ни на время, и через полтора или два месяца я на дороге в Рим. К вам моя убедительнейшая просьба узнать, могу ли я взять сестер моих до экзамена и таким образом выиграть время, или необходимо они должны ожидать выпуска. Дайте мне ответ ваш и, если можно, скорее. Скоро после него я обниму, может быть, вас лично. Я слышал и горевал о вашей утрате. Вы лишились вашей доброй и милой супруги, [Степаниды Ал-др-ны, урожд. Раевской. ] столько лет шедшей об руку вашу, свидетельницы горя и радостей ваших и всего, что волнует нас в прекрасные годы нашей жизни. Знаете ли, что я предчувствовал это. И когда я прощался с вами, мне что-то смутно говорило, что я увижу вас в другой раз уже вдовцом. Еще одно предчувствие, оно еще не исполнилось, но исполнится, потому что предчувствия мои верны, и я не знаю, от чего во мне поселился теперь дар пророчества. Но одного я никак не мог предчувствовать — смерти Пушкина, и я расстался с ним, как будто бы разлучаясь на два дни. Как странно! Боже, как странно! Россия без Пушкина! Я приеду в П[етер]бург — и Пушкина нет. Я увижу вас — и Пушкина нет. Зачем вам теперь Петербург? К чему вам теперь ваши милые прежние привычки, ваша прежняя жизнь? Бросьте все! и едем в Рим. О если б вы знали, какой там приют для того, чье сердце испытало утраты. Как наполняются там незаместимые пространства пустоты в нашей жизни! Как близко там к небу! Боже, боже, боже! О мой Рим! Прекрасный мой, чудесный Рим! Несчастлив тот, кто на два месяца расстался с тобой, и счастлив тот, для которого эти два месяца прошли, и он на возвратном пути к тебе. Клянусь, как ни чудесно ехать в Рим, но возвращаться в него в тысячу раз прекраснее…

«Письма», II, стр. 11–13.

Пб., октябрь 1839 г.

… «Христа ради хлопочите сами, подбейте Павлова [Ник. Филипп. Павлов (1805–1864) — беллетрист, автор „Трех повестей“ 1835 г. (см. о них статью Пушкина) и „Новых повестей“ 1839 г. ] и Погодина, чтобы вырвать у Гоголя статью для „Отечественных Записок“. Кстати. Я объявил было в „Литературных Прибавлениях“ о приезде Гоголя в Москву, но Плетнев сказал мне, что получил от него письмо с просьбою никому не объявлять, что он в Москве… Жуковский сказывал мне, что Гоголь через месяц будет в Петербурге. Его статья необходима; надобно употребить все средства, чтобы получить ее. Не пишу к нему сам, потому что эти вещи не делаются через письма, особенно с ним. Растолкуйте ему необходимость поддерживать „Отечественные Записки“ всеми силами. Если же он сделался равнодушен к судьбам „российской словесности“, чего я не ожидаю, то покажите ему впереди за статью хорошие деньги, в которых он верно нуждается. Если ж ничто не возьмет, то надо дожидаться приезда его сюда, и здесь напасть на него соединенными силами…». [Попытки привлечь Гоголя к сотрудничеству в «Отечественных Записках» были безуспешны.]

Панаев, «Литературные воспоминания», стр. 308–309.

Москва, 2 дек. 1839 г.

…Был здесь Гоголь. Я поругался за него с Белинским и Катковым: [Мих. Никиф. Катков (1818–1887) — впоследствии реакционный публицист. ] давали Ревизора (играли чудесно); вдруг, после второго акта наши друзья и еще несколько молодцов заорали: подавай сюда сочинителя. Разумеется, к ним присоединилось много других голосов; кричали, кричали, но без толку: сочинитель уехал, не желая тешить зрителей появлением своей особы. [Это могло быть не позже октября 1839 г.; в конце октября и Гоголь, и Белинский уехали из Москвы в Петербург. ] За это его ужасно поносили. Мне стало досадно: как будто человек обязан отдавать себя на волю публики, да еще какой! И Белинский, и Катков видели, какой народ наиболее кричал: отъявленные дураки, люди известные.

Т. Н. Грановский и его переписка, т. II, стр. 374.

Мы выехали [Из Москвы в Петербург. ] в четверг после обеда 26-го октября (1839 г.). Я взял особый дилижанс, разделенный на два купе… Это путешествие было для меня и для детей моих так приятно, так весело, что я теперь вспоминаю о нем с удовольствием. Гоголь был так любезен, так постоянно шутлив, что мы помирали со смеху. Все эти шутки обыкновенно происходили на станциях или при разговорах с кондуктором и ямщиками. Самый обыкновенный вопрос или какое-нибудь требование Гоголь умел так сказать забавно, что мы сейчас начинали хохотать; иногда даже было нам совестно перед Гоголем, особенно когда мы бывали окружены толпою слушателей. В продолжение дороги, которая тянулась более четырех суток, Гоголь говорил иногда с увлеченьем о жизни в Италии, о живописи (которую очень любил и в которой имел решительный талант), об искусстве вообще, о комедии в особенности, о своем «Ревизоре», очень сожалея о том, что главная роль Хлестакова играется дурно в Петербурге [Гоголь имел в виду Дюра (см. «Отрывок из письма к бедному литератору»), исполнявшего роль Хлестакова до конца 1838 г. (умер в мае 1839 г.). После Дюра Хлестакова играли Ал-ей Мих. Максимов I (1813–1861) и Ник. Ив. Куликов (1812–1891). ] и в Москве, отчего пиеса теряла весь смысл (хотя в Москве он не видал «Ревизора» на сцене). Он предлагал мне, воротясь из Петербурга, разыграть «Ревизора» на домашнем театре: сам хотел взять роль Хлестакова, мне предлагал городничего, Томашевскому [Ант. Франц. Томашевский — приятель Аксакова. Участвовал в лит. кружке Ранча. ] (с которым я успел его познакомить) назначал роль почтмейстера и так далее. Много высказал Гоголь таких ясных и верных взглядов на искусство, таких тонких пониманий художества, что я был очарован им; иногда же во время езды, закутавшись в шинель, подняв ее воротник выше головы, он читал какую-то книгу, которую прятал под себя или клал в мешок; мешок же он всегда выносил с собою на станциях. Сосед Гоголя в купе, четырнадцатилетний мой Миша, подсмотрел даже, какую книгу он читал: это был Шекспир на французском языке.

…16 ноября, обедали у Карташевских [Григ. Ив. Карташевский (1777–1840) — сенатор, был женат на сестре Аксакова, Надежде Тимофеевне. ] два тайных советника: весьма известный и любимый прежде литератор Хмельницкий [Ник. Ив. Хмельницкий (1789–1846) — драматург. Об Альнаскарове из его «Воздушных замков» Гоголь писал как об отрицательном примере для исполнителя роли Хлестакова. ] и другой, тоже литератор, мало известный, но не без дарования — Марков. [О каком Маркове идет речь — неясно, но во всяком случае не о беллетристе Мих. Ал-др. Маркове. ] Несколько раз разговор обращался на Гоголя. Боже мой, что они говорили, как они понимали его — этому трудно поверить! Я тогда же написал об них в письме к моей жене, что это были Калибаны [Т. е. грубые дикари (персонаж из «Бури» Шекспира). ] в понимании искусства, и это совершенная правда. Зная свою горячность, резкость и неумеренность в своих выражениях, я молил только бога дать мне терпение и положить хранение устам моим. Я ходил по зале с Верой [Вера Серг. Аксакова (1819–1864) — старшая дочь С. Т. [и Машенькой [Марья Григ. Карташевская — племянница С. Т. [где, однако, были слышны все разговоры, и удивлялся вместе с ними крайнему тупоумию и невежеству высшей петербургской публики как служебной, так и литературной. Брату Николаю Тимофеевичу было даже совестно за старинного его приятеля Хмельницкого, а Григорию Ивановичу — за Маркова. Наконец, терпение мое лопнуло; я подошел к ним и с убийственным выражением сказал: «Ваши превосходительства, сядемте-ка лучше в карты!»