Илья Бражнин - Сумка волшебника

В этот день мы писали пересказ. Высокий, малоподвижный и сумрачный учитель наш Николай Тихонович, явственно выговаривая слова и по-вологодски окая, прочитал вслух из хрестоматии «Живое слово» коротенький рассказ о мальчике, который сперва поймал птичку и посадил её в клетку, а потом, полюбив её, выпустил на волю.

— А теперь, — сказал Николай Тихонович, закрыв хрестоматию, — напишите этот рассказ своими словами. Не торопитесь. Подумайте хорошенько.

Мы погрузились в длительные размышления. Вместе с другими размышлял и я — размышлял и воображал. Мне нравилось сидеть так и воображать то, что я буду писать. И это был вовсе не пересказ. Я должен был написать собственный рассказ. История, которую прочёл Николай Тихонович, и была и не была. У меня был свой мальчик, своя клетка и своя птичка — не те, о которых говорилось в услышанном мной хрестоматийном рассказе.

Переместился как-то незаметно для меня и центр всей истории. В прочитанном рассказе героем был мальчик, у меня всё дело было в птичке. Мне было жаль её, и я был рад, что могу выпустить её на свободу. И уже не мальчик, а я выпускал её.

Позже, уже будучи взрослым, я узнал свои тогдашние переживания, прочтя последние строки пушкинской «Птички».

Если бы я тогда натолкнулся на эти добрые строки, я бы, наверно, очень обрадовался: поэт и я чувствовали одно и то же. Я был счастлив и горд, что выпустил птичку из клетки. Именно я это сделал, а не тот безликий мальчик из прочитанного Николаем Тихоновичем рассказа. Поэт, ликующий потому, что мог «свободу даровать» хотя бы такому крохотному узнику, был мне дорог. Он раскрыл усатому дяде душу десятилетнего мальчонки, который тоже в конце сочинённой им сказки-пересказки открыл клетку и «даровал свободу» маленькой пленнице.

Я так и назвал птичку — «пленницей», и даже больше того — «крылатой пленницей». Да. Так я и написал: «И он выпустил на свободу свою крылатую пленницу».

Я написал это с радостью, и радость была двойной. Я сделал хорошее, душевное дело и нашёл для него красивые слова. И это были мои слова, которых не было в прочитанном рассказе.

Это был первый в моей жизни сеанс колдовства словом, которое неведомо как удалось мне и неведомо откуда пришло.

Я всегда помнил об этой птице. И в иные минуты очень остро заново переживал сделанное в те далёкие годы. Такая минута случилась и совсем недавно, когда я прочёл стихотворение Жака Превера «Как нарисовать птицу».

Жак Превер начинает своё стихотворение так:

За этими настораживающими и настороженными строками следует превосходно написанное ожидание птицы. Иногда она прилетает быстро, но иногда приходится ждать её долгие годы.

Заключительные строки стихотворения утверждают: если птица не запоёт — значит, нарисованная вами картина никуда не годится. Если же птица запоёт — значит, картина хороша, вы можете ставить под ней свою подпись.

В этом стихотворении, переведённом М. Кудиновым, всё мне кажется прекрасным и верным. Картина сказочна и правдива одновременно. И это понятно: ведь речь идёт о самой редкой птице — об искусстве.

Очень важное следствие вытекает из «законов нарисованной птицы». Чтобы птица запела, нужно научиться рисовать свежесть ветра, ласку солнца и звон мошкары в зное. А это трудно.

Понятно, что этим вовсе не исчерпывается то, что необходимо в искусстве. Есть вещи и поважней: жизнь, люди, события века, борьба. Но это я выношу за скобки, как само собой подразумевающееся.

А сейчас очень важна мне эта удивительная колдовская птица, нарисованная кистью или написанная словом, но поющая. Мне важны и неотделимы от неё свежеть ветра, ласка солнца и звон мошкары в зное.

Повторяю, писать это очень трудно, но без этого колдовство словом состояться не может.

А начаться это колдовство в душе человека может очень рано. Я не сгущал красок и ничего не переиначивал в том, что действительно было, рассказывая, как писатель начал рождаться ещё в десятилетнем парнишке, сидящем на ученической скамье в начальной школе.

В подкрепление своей правды сошлюсь на старого опытного педагога Андрея Митрофановича Топорова, обучавшего ещё отца космонавта номер два Германа Титова. В одной из статей, напечатанной в «Литературной газете», он прямо говорит: «Школьник тоже маленький писатель».

Ну конечно же так. Все способности и склонности взрослого заложены в ребёнке, в том числе и способность к колдовству словом. Может статься даже, эта способность — особенно. Мальчишки и девчонки очень любят носиться с воображаемым, а это ведь почти постоянное состояние пишущего.

В городке Пушкине под Ленинградом, против здания бывшего Лицея, стоит памятник Пушкину работы скульптора Роберта Баха. Это один из лучших памятников писателям, какие я знаю. На простом цоколе очень хорошо найденных пропорций стоит скамья со сквозной резной спинкой. На ней — молодой Пушкин в распахнутом лицейском мундирчике. Он облокотился о спинку скамьи и задумался. Вся фигура его удивительно легка. Кажется, вот сейчас прервётся набежавшая задумчивость и резвый лицеист сорвётся с места, чтобы мчаться, лететь в то прекрасное далёко, которое только ему одному и видится.

Каждое крупное произведение искусства заключает в себе некую колдовскую силу, некую тайну неведомого и необъяснимого очарования. Тайна эта у всякого художнического создания своя. У Венеры Милосской она скрыта в поразительной гармонии пропорций, у Джоконды — в неразгаданной улыбке, у микеланджеловского Давида — в пленительном мужестве взрастающей юности.

У памятника Баха, с которого начался разговор, тайна очарования — в поражающей лёгкости сидящей фигуры, в одухотворённости, в окрылённости всего облика юноши Пушкина. Вес бронзы преодолён чудодейственным искусством скульптора. Нет её «тяжкого многопудья». Нет давящей власти материала над художником, и это и есть проявление силы и свободы художника.