Гина Каус - Екатерина Великая. Биография

По личному повелению ее императорского величества я имею честь довести до вашего сведения, что императрица желает, чтобы ваша светлость, в сопровождении вашей старшей дочери, не теряя времени, пожаловали в Россию, в тот город, где ныне пребывает царский двор. Ваша светлость слишком прозорливы для того, чтобы не понять истинного смысла того нетерпения, с которым ее императорское величество желали бы видеть здесь вас и принцессу, дочь вашу, о которой молва рассказывает столько хорошего. Бывают случаи, когда глас народа воистину является гласом Божиим…

Дабы ваша светлость могли подробно осведомиться о всех обстоятельствах, имеющих отношение к настоящему делу, я имею честь доложить, что король Прусский посвящен в тайну. Ваша светлость может, следовательно, смотря по собственному благоусмотрению, поговорить или не переговорить с ним на эту тему…

Ее императорское величество только что изволили позвать меня и повелели мне еще раз просить вашу светлость по возможности ускорить приезд ваш сюда…"

В этом письме не содержится ничего определенного относительно истинной цели поездки. Но Иоганна, несомненно, немедленно сообразила, в чем дело, а если бы не сообразила, то недоумение ее было рассеяно через несколько часов новой эстафетой, доставившей письмо от Фридриха Прусского.

"Я не стану дольше скрывать, – пишет между прочим Фридрих, – что при том уважении, которое я питаю к вам и к принцессе, вашей дочери, я всегда желал подготовить для нее какое-нибудь из ряда вон выходящее счастье. Вот мне и пришло в голову, нельзя ли было бы обвенчать ее с ее кузеном третьей степени, русским великим князем".

Может показаться странным, что оба письма адресованы Иоганне-Елизавете, а не главе семьи, ее супругу Христиану-Августу. Может показаться несколько удивительным и то обстоятельство, что письмо Брюммера, несмотря на чрезвычайно подобострастный его тон, гораздо больше напоминает передачу приказа, чем сватовство. Но оба эти факта просто соответствуют истинному положению вещей: как в Петербурге, так и в Берлине считаются с фамильным честолюбием и раболепием Иоганны и рассчитывают на то, что она в случае надобности сумеет справиться с противодействием своего тяжеловесного супруга. Эти соображения оказываются правильными.

При чтении писем Иоганна не может испытать никаких иных чувств, как удовлетворенность и счастье. Ей не только улыбается возможность породниться с одним из самых могущественных владетельных домов Европы, она имеет, кроме того, несомненное право хвастать тем, что она лично ловко сыграла на руку Провидению.

Достопочтенному же Христиану-Августу мысль о том, что его дочери придется променять свою лютеранскую религию на другую, никак не идет в голову. Мы не знаем, уговорила ли его Иоганна, что брак сможет состояться и без перемены религии, или ей удалось каким-либо другим способом сломить его ограниченное упорство, но во всяком случае ей на это понадобилось не больше трех дней. Уже четвертого января она пишет Фридриху: "Князь дал свое согласие. Самая поездка, которая в настоящее время года действительно опасна, меня нисколько не страшит. Я твердо решилась и убеждена, что все произойдет по воле Провидения".

В длинном письме Иоганны к Фридриху ни единым словом не упоминается о главном заинтересованном лице – принцессе Софии. Это объясняется отнюдь не излишней осторожностью – ведь Фридрих не постеснялся открыто коснуться истинной цели поездки, – а просто тем обстоятельством, что, по ощущению Иоганны, дело! касается в сущности ее одной. Это кульминационный пункт! ее жизни. Ей всего тридцать один год, все ее пламенные! ожидания, вся ее тоска по величию и славе, все ее стремления к приключениям и активности оставались до сих пор неосуществленными. После пятнадцати лет брачной жизни, на протяжении которых она родила пятерых детей, из коих двух похоронила, она, в известной степени, все еще осталась молодой девушкой, ожидающей "чего-то волшебного, потрясающего".

Теперь оно настало. Она оказывается в самом центре! великой европейской политики, она важная персона, решениями которой интересуются два могущественных монарха. Чуть ли не ежедневно получает она эстафеты из Берлина и Петербурга. Брюммер ее торопит, германский посол в Петербурге, барон Мардефельд, просит Фридри-1 ха II от имени царицы, чтобы он повелел княгине Цербстской по возможности ускорить свой отъезд. Иоганна просит передать царице, что "ей только крыльев не хватает, иначе она полетела бы в Москву". Она и впрямь умудряется закончить все приготовления к такой огромной поездке в какую-нибудь неделю. Восхитительная неделя, на протяжении которой она, окруженная облаком великой тайны, бродит по скромным залам старого замка и болтает со скромными представительницами провинциальной знати, которым вскоре суждено узнать, какую мощь она олицетворяет.

Ей и в голову не приходит, что все происходящее относится, в сущности, не к ней, а к ее дочери. Она не обращает ни малейшего внимания на девушку, всецело поглощена вскрыванием и запечатыванием писем, отдачей распоряжений, примеркой платьев, наблюдением за упаковкой вещей. Для Софии берут лишь то, что находится под рукой: три платьица, дюжина рубашек, несколько пар чулок и носовых платков. Для нее не заказывается ничего нового. Просто чудо, что при этой торопливой поездке на смотрины не забывают взять с собой саму невесту.

Бравый старый солдат Христиан-Август проводит все эти дни за писанием объемистого манускрипта, озаглавленного "Pro memoria для моей супруги", в котором Иоганне и Софии даются наивные детальные предписания о том, как надлежит вести себя в пути и при русском царском дворе. В тот момент, как София усаживается вместе с родителями в коляску, чтобы покинуть Цербст, отец не без торжественности вручает своей супруге запечатанный конверт, дабы она передала его "в надлежащий момент" дочери.

Но что известно Софии об истинной цели поездки в то мгновение, когда она усаживается в коляску? В этом пункте ее личные записи противоречивы, на них невозможно положиться, а потому они и лишены интереса. Весьма вероятно, что ей – раз приказано соблюдать столь строгую тайну – ничего не сказали о матримониальном плане. Но столь же вероятно, что она о нем догадалась. Она ведь не могла не обратить внимания на то, что чуть ли не ежедневно получались письма из Берлина и Петербурга и, несомненно, заметила, что эти письма очень важного характера, заметила, что голова ее матери окружена ореолом, заметила странное поведение отца. Она, конечно, сообразила, несмотря на все маневры затушевывания, что их поездка не является обычной масленичной поездкой в Берлин и что хотя в центре всей суетни стоит мать, она лично тоже играет известную роль в этой поездке. Почему это дядя Иоганн-Людвиг вдруг подносит ей в подарок штуку роскошной, затканной серебром материи на платье? Почему с ней так много говорят на тему о религии?