Феликс Юсупов - Мемуары (1887-1953)

Один вечер мы никогда не забудем. Дали банкет в Иринину честь. Роскошный дом, блестящий прием. Поднялись мы по круговой беломраморной лестнице. Наверху встречала хозяйка с видом торжественным – видимо, в силу торжественности момента. Она ввела нас в залу, где гости стояли полукругом, как на официальных приемах.

Ирина перепугалась, увидав, что все взгляды нацелены на нас, и заявила, что уходит. Я свою жену знал. Слово у нее не расходилось с делом. И не было бы счастья, да несчастье помогло – самым неожиданным образом.

Выйдя на середину залы, хозяйка величественным жестом указала на нас и громко возвестила: «Князь и княгиня Распутины!»

Гости обомлели. Нам было страшно неловко, больше даже за хозяйку, чем за себя. И, однако ж, комизм ситуации перекрыл все.

На другой день о «чете Распутиных» рассказали газеты. Хохотал весь Нью-Йорк.

Мы стали популярны, как кинозвезды, как слон в зоопарке.

Однажды в гостях подбежала к нам юная американка и уперла палец в Иринино колено: «Первый раз вижу настоящую княгиню! – крикнула она. – Позвольте дотронуться!»

Вдругорядь незнакомая дама написала мне, прося принять ее секретаря по вопросу сугубо личному. Секретарь явился и сразу приступил к делу:

– Хозяйка хочет от вас ребенка, – объявил он. – Каковы ваши условия?

– Миллион долларов, и ни цента меньше, – ответил я, еле сдерживаясь от смеха. И указал ему на дверь.

Бедняга вышел с разинутым ртом, и я нахохотался досыта.

Драгоценности наши по-прежнему лежали на таможне, а деньги у нас кончались. Гостиница стала не по карману. Надо было найти жилье поскромней. По совету знакомых нашли квартиру: недурную, крохотную, но удобную и дешевую. Тотчас и переехали.

В те дни познакомились мы с исполнительницей цыганских песен Верой Смирновой. Она влюбилась в нас, особенно в Ирину. Жена моя стала для нее кумиром. Вера врывалась к нам в любое время дня и ночи, как правило, в цыганском наряде. Сермяжная русская натура, была она взбалмошна и не ведала ни границ, ни приличий. Давно уже стала попивать, думая, как и многие, что этак забудет тяготы жизни. Голос ее был глубок и низок, а песни грубы и грустно-нежны. Имела она мужа, которого мучила, и двух маленьких дочек.

Как-то Ирина собралась на несколько дней за город, и Вера сказала ей, чтоб не волновалась: за мной, мол, она присмотрит. И присмотрела. Устроилась в вестибюле дома, где мы жили, и записывала имена всех, кто ко мне приходил.

Таможня вернула нам бусы из черного жемчуга, коллекцию табакерок, миниатюр и всякие ценные безделушки. За остальное потребовали пошлину в восемьдесят процентов от стоимости каждой вещи. Это было нам не по средствам.

Элси Вульф – впоследствии леди Мендл – держала в то время магазин со всяким декором. Она и взяла у нас на продажу безделушки. Я самолично расставил их в витрине в одном из залов. Миниатюры в брильянтовой осыпи, табакерки с эмалью, золотые часы, греческие боги и китайские идолы, бронзовые или из цельного рубина и сапфира, восточные кинжалы с рукоятями в самоцветах – остатки былой роскоши – разместил я в точности, как стояли они за стеклом у отца в кабинете в нашем доме в Санкт-Петербурге... Сходство не из веселых.

На мою выставку устремился весь Нью-Йорк. Элсин магазин вошел в моду. Но и только. Люди приходили поболтать и поглазеть на сокровища, а вернее – на нас с Ириной. И разглядывали безделушки, и нас, и жалели нас, и от души пожимали нам руки, и уходили, ничего не купив. Одна растрепанная экстравагантная дама пришла в магазин и потребовала показать ей the black ruby (черный рубин). Она, дескать, для того приехала из Лос-Анджелеса и не уедет, пока не увидит. Еле отделались мы от любознательной гостьи.

Вещи не продавались, и отнес я все в фирму Картье. Пьера Картье знал я лично. Человек он был услужливый и честный. На его содействие мог я вполне рассчитывать.

А деньги у нас кончились. Никто о том не догадывался, ибо трудностей своих мы ни с кем не обсуждали. В Нью-Йорке главное не что в душе, а что за душой. И мы по-прежнему вечерами выходили в свет, Ирина – в черном жемчуге, я – во фраке. Ночью Ирина мыла белье в ванной. Днем я бегал по делам, своим и эмигрантским, а Ирина убирала и стряпала.

Наша фанатично преданная Смирнова изредка приходила помочь. Выступала она в ночном кабаре неподалеку от нас и заявлялась часто в пять утра с карманами, полными снеди, которую утянула со столов своего заведения. Однажды принесла колоссальный букет цветов – еле втащила. Ирина знала, что она сама без гроша, и попеняла ей, что попусту тратит деньги. «Да не тратила я, – сказала Вера. – Он стоял в вазе в отеле „Плаза“. Я взяла, и бежать. Никто не заметил». Порой она приходила к нам на весь день, взяв с собой дочек и заперев мужа в чулане или уборной.

В эти постные наши дни из Парижа приехал мой шурин Дмитрий и устроился жить у нас. Он-то ждал, что у нас денег куры не клюют, и охал и ахал, узнав, что мы чуть что не побираемся.

Рембрандты тем временем лежали у Виденера, а гульбенкяновские, то есть теперь мои 225 000 долларов – в банке. Это при том, что в кармане у меня пусто. Через моего адвоката Виденер известил меня, что желает повторно купить картины, но цену предлагал негодную. Но главное: я уж обещал Гульбенкяну. Адвокаты, однако, думали иначе. По их мнению, обещание на словах – все равно что ничего. С точки зрения профессиональной они, конечно, были правы. Но с точки зрения человеческой слово для меня равносильно подписи. И я сказал, что, если суда не миновать, я готов.

Наконец черный жемчуг продали. И жизнь наша сразу изменилась. Ни стирок более, ни готовки с уборкой. Настал период временного благополучия.

Русская колония в Нью-Йорке была достаточно велика. Встретили мы старых знакомых. Оказались тут друзья наши полковник Георгий Лиарский, товарищ мой по гимназии Гуревича, талантливый скульптор Глеб Дерожинский, сделавший в ту пору прекрасные скульптурные бюсты, Иринин и мой. Новые нам люди барон с баронессой Соловьевы скоро также сделались нашими друзьями, притом близкими. Посещали мы круги в основном художественные и музыкальные. Рахманиновы, муж с женой Зилоти и особенно жена прославленного скрипача Коханского отнеслись к нам с огромным участием в наши самые тяжелые дни. Однажды Рахманинов исполнил свою знаменитую прелюдию до-диез минор, а после дал интересное объяснение, сказав, что прелюдия выражает муки человека, заживо погребенного.

Барон Соловьев работал у авиаконструктора Сикорского и однажды сводил нас к нему. Только что у себя в мастерской с помощью всего шести русских офицеров-авиаторов Сикорский построил свой первый самолет. Визит закончился обедом в загородном домике Сикорского, где жил он с двумя своими старухами сестрами.