А. Скабичевский - Александр Грибоедов. Его жизнь и литературная деятельность

Между тем Грибоедов продолжал без устали работать над своей комедией: работал он и в Москве, и весною 1824 года в имении Бегичева, в селе Дмитриевском Тульской губернии Ефремовского уезда. Здесь он уединялся для работы в саду, в беседке, вставая рано и лишь к обеду являясь к домашним, а по вечерам читал все написанное днем. Когда в июне 1824 года он поехал в Петербург, то продолжал трудиться над комедией и в дороге, и по приезде в Петербург, как об этом свидетельствует в следующем письме Бегичеву в августе 1824 года: «Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем… сержусь и восстановляю стертое, так что кажется, работе конца не будет… будет же, добьюсь до чего-нибудь; терпение есть азбука всех прочих наук; посмотрим, что Бог даст. Кстати, прошу тебя моего манускрипта никому не читать и предать его огню, коли решишься: он так несовершенен, так нечист; представь себе, что с лишком восемьдесят стихов или, лучше сказать, рифм переменил; теперь гладко, как стекло. Кроме того на дороге пришло мне в голову приделать новую развязку; я ее вставил между сценою Чацкого, когда он увидал свою негодяйку со свечой под лестницею, и перед тем, как ему обличить ее; живая, быстрая вещь, стихи искрами посыпались в самый день моего приезда, и в этом виде читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Шаховскому, Гр<���ечу> и Булг<���арину>, Колосовой, Каратыгину, дай счесть – 8 чтений, нет, обчелся, – двенадцать; третьего дня обед был у Столыпина, и опять чтение, и еще слово дал на три в разных закоулках. Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет. Шаховской решительно признает себя побежденным (на этот раз). Замечанием Виельгорского я тоже воспользовался. Но наконец мне так надоело все одно и то же, что во многих местах импровизирую, – да, это несколько раз случилось, – потом я сам себя ловил, но другие не домекались. Voilá ce qui s'appelle sacrifier à l'intérêt du moment [9]…»

Триумф, с которым встретил Петербург комедию Грибоедова, естественно, закружил ему голову и довел его до той высокомерной резкой выходки на чтении комедии у Н.И. Хмельницкого, о которой рассказывает в своих записках Каратыгин:

«Н.И. Хмельницкий сделал обед, на который пригласил литераторов и артистов (Каратыгиных и Сосницкого). Хмельницкий жил тогда барином, в собственном доме по Фонтанке, у Симеоновского моста. В назначенный час собралось у него небольшое общество. Обед был роскошен, весел, шумен… После обеда все вышли в гостиную, подали кофе, и закурили сигары… Грибоедов положил рукопись своей комедии на стол, гости в нетерпеливом ожидании начали придвигать стулья; каждый старался поместиться поближе, чтоб не проронить ни одного слова… В числе гостей был некто Василий Михайлович Федоров, сочинитель драмы „Лиза, или Следствие гордости и обольщения“ и других уже давно забытых пьес… Он был человек очень добрый, простой, но имел претензию на остроумие… Физиономия ли его не понравилась Грибоедову или, может быть, старый шутник пересолил за обедом, рассказывая неостроумные анекдоты, только хозяину и его гостям пришлось быть свидетелями довольно неприятной сцены… Покуда Грибоедов закуривал свою сигару, Федоров, подойдя к столу, взял комедию (которая была переписана довольно разгонисто), покачал ее на руке и с простодушной улыбкой сказал: „Ого! какая полновесная!.. Это стоит моей Лизы“. Грибоедов посмотрел на него из-под очков и отвечал ему сквозь зубы: „Я пошлостей не пишу“. Такой неожиданный ответ, разумеется, огорошил Федорова, и он, стараясь показать, что принимает этот ответ за шутку, улыбнулся и тут же поторопился прибавить: „Никто в этом не сомневается, Александр Сергеевич; я не только не хотел обидеть вас сравнением со мной, но, право, готов первый смеяться над своими произведениями“.

– Да, над собой-то вы можете смеяться сколько вам угодно, а я над собой – никому не позволю…

– Помилуйте, я говорил не о достоинстве наших пьес, а только о числе листов.

– Достоинств моей комедии вы еще не можете знать, а достоинства ваших пьес всем давно известны.

– Право, вы напрасно это говорите: я повторяю, что вовсе не думал вас обидеть.

– О, я уверен, что вы сказали, не подумавши, а обидеть меня вы никогда не можете.

Хозяин от этих шпилек был как на иголках и, желая шуткой как-нибудь замять размолвку, которая принимала нешуточный характер, взял за плечи Федорова и, смеясь, сказал ему: «Мы за наказание посадим вас в задний ряд кресел».

Грибоедов между тем, ходя по гостиной с сигарой, отвечал Хмельницкому:

– Вы можете его посадить куда вам угодно, только я при нем своей комедии читать не стану.

Федоров покраснел до ушей и походил в эту минуту на школьника, который силится схватить ежа – и где его ни тронет, везде уколется… Очевидно, что хозяин был поставлен в самое щекотливое положение между своими гостями, не знал, чью сторону принять, и всеми силами старался как-нибудь потушить эту вздорную ссору, но Грибоедов был непреклонен и ни за что не соглашался при Федорове начать чтение. Нечего было делать, бедный автор добродетельной Лизы взял шляпу и, подойдя к Грибоедову, сказал:

– Очень жаль, Александр Сергеевич, что невинная моя шутка была причиной такой неприятной сцены… И я, чтобы не лишать хозяина и его почтенных гостей удовольствия слышать вашу комедию, ухожу отсюда.

Грибоедов с жестоким хладнокровием отвечал ему на это:

– Счастливого пути!

Федоров скрылся… И затем Грибоедов начал читать свою комедию…»

Между тем как Петербург встретил комедию Грибоедова с таким общим и единодушным восторгом, Москва продолжала видеть в ней один пасквиль на именитых лиц, и в великосветских кругах ее, преисполнившихся открытого негодования, поднялась яростная агитация против автора. В действующих лицах комедии находили сходство то с теми, то с другими московскими особами и кричали о том, что следует постоять за честь порядочного московского общества, русского имени, за нравственность и прочее. С этой целью подбивали «американца» Толстого, которого все узнали в «ночном разбойнике и дуэлисте, вернувшемся из Камчатки алеутом», вызвать на дуэль Грибоедова. Директор театров Кокошкин сообщал генерал-губернатору князю Д.В. Голицыну, что «Горе от ума» – прямой пасквиль на Москву. Затем последовали донесения и в Петербург о том, что комедия колеблет основы, возбуждает недовольство дворянского сословия и т. п. При этих условиях понятно, что все хлопоты Грибоедова о том, чтобы поставить пьесу на сцене, потерпели полное фиаско; напрасно он рассчитывал на талантливую актрису Дюрову как на прекрасную исполнительницу роли Софьи, давал советы Сосницкому и Щепкину, которым предназначал роли Репетилова и Фамусова. Тщетно вносил он массу сокращений в свою пьесу, чтобы сделать ее цензурной. Не помогли и ходатайства влиятельных лиц, в том числе дальнего родственника Грибоедова, Паскевича. Даже устроенное было тайком учениками театральной школы представление «Горя от ума» (причем репетициями руководил сам автор), было расстроено по приказанию генерал-губернатора графа Милорадовича, который был зол на Грибоедова за то, что тот отбивал у него танцовщиц, пользовавшихся его покровительством, в числе которых наиболее увлекался Грибоедов Телешевой, так что прославлял ее даже стихами. Не меньшую злобу Милорадовича против Грибоедова возбуждало и то обстоятельство, что последний прозвище Милорадовича «le chevalier Bayard» [10]переиначил в «le chevalier bavard». [11]Грибоедов сделал эту переделку, с одной стороны, намекая на болтливость графа Милорадовича, а с другой, – в воспоминание того, что Милорадович, говоря по-французски Александру I o смерти короля баварского, сказал вместо «le roi de Bavière» [12]– «le roi des Bavares». [13]