В. Огарков - Денис Фонвизин. Его жизнь и литературная деятельность

Итак, Фонвизин все-таки смотрел на литературу как на занятие побочное. Взгляд этот отвечал потребности времени в образованных людях прежде всего для службы гражданской. Фонвизину, кроме участия в проектах Панина, принадлежит, между прочим, проект “о почтах” и др.

Жалоба Нельстецова не относилась, конечно, к тем вельможам, которые или сами любили упражняться в литературе, или покровительствовали охотно талантам. Так, Фонвизин, хотя недоволен был одно время Елагиным, однако с признательностью вспоминает всегда этого человека. Последний упражнялся в писаниях франкмасонских, а также пробовал себя в драматическом жанре и покровительствовал Лукину, Фонвизину и другим. По ходатайству Безбородко в 1782 году Фонвизин получил (после “Недоросля”) пожизненную пенсию из “почтовых доходов” – половинное жалованье с прибавочным окладом, пожалованным ему ранее, а всего 1250 рублей в год.

Из всех произведений Фонвизина на долю “Недоросля” выпал, конечно, наибольший успех. Эта комедия представлена была в первый раз в Петербурге 24 сентября 1782 года “на щет (в бенефис) первого придворного актера Дмитревского, в которое время несравненно театр был наполнен и публика аплодировала пьесу метанием кошельков”. “Характер мамы играл бывший придворный актер Шумский и несравненно удовлетворил зрителей… Сия комедия, наполненная замысловатыми изражениями [20](!), множеством действующих лиц, где каждый в своем характере изречениями различается, заслужила внимание от публики. Для сего принята с отменным удовольствием от всех и почасту на С.-Петербургском и Московском театре была представляема”.

После “Недоросля” и “Вопросов” Фонвизин пять лет ничего не писал. Причиной охлаждения отчасти был, быть может, отказ поместить в “Собеседнике” его “Придворную грамматику”, а главным образом болезнь и новая поездка за границу, продолжавшаяся больше года. Широко прожитая молодость давала себя чувствовать страданиями, а затем и параличом. Во время болезни и дряхлости он нашел прекрасную опору в жене. Ею, вероятно, внушен афоризм, который он влагает в уста Стародума, что в супружеской жизни дружба более на любовь должна походить, нежели наоборот. Первая любовь осталась ему памятна до последних дней жизни, но в супружестве своем нашел он нежную дружбу и опору.

Целью второго путешествия Фонвизина была Италия. Путевой журнал, который он пересылает сестре, содержит даже крайне незначительные подробности пути, однако до Нюрнберга не представляет ничего интересного. Он сам пишет об этом из Лейпцига: “Не дивись, матушка. Вспомни, что, проехав из Петербурга две тысячи верст, дотащились мы, можно сказать, только до ворот Европы”.

Далее описание становится весьма интересным. Только, к сожалению, не всегда можно быть уверенным, что оно принадлежит перу Фонвизина, так как оказалось, что и тут он иногда умеет воспользоваться чужим материалом и заимствует картинные описания у разных авторов. Восторгаясь видами природы, произведениями великих мастеров, историческими памятниками и т. п., Фонвизин “по пути” не перестает бранить Италию – страну и народ.

Несомненно, он не преувеличивает некоторых недостатков: бедность и грязь в этом раю, среди чудес и чарующего волшебства природы, конечно, особенно поражают иностранца. Но Фонвизин не довольствуется одними фактами.

Автор разумного вопроса – “как истребить два сопротивные и оба вреднейшие предрассудка: первый, будто у нас все дурно, а в чужих краях все хорошо; второй, будто в чужих краях все дурно, а у нас все хорошо” – старается изобразить итальянцев в самом черном свете. Казалось бы, после отзыва его о французах уже ничто не может быть хуже; нет, оказывается, что “развращение народов в Италии несравненно больше самой Франции”. Убийства часты в Италии и теперь, но Фонвизин, рассказывая о них, прибавляет: “Итальянцы все злы безмерно и трусы подлейшие”. “Честных людей во всей Италии так мало, что можно жить несколько лет и ни одного не встретить”. “Знатнейшей породы люди не стыдятся обманывать самым подлым образом”, и т. п.

Как ни бранит он Европу, однако масса подробностей в его же письмах прекрасно оттеняет культурную жизнь уже в начале пути, в остзейских провинциях. “В Фрауен-бурге обедали мы у почтмейстера, старика предоброго, который утешается тем, что воспитывает дочь свою, учит ее бренчать на клавикордах и петь…” “Ночевать приехали в Шрунден. Поутру жена тутошнего диспонента Фоки прислала к моей жене блюдо плодов и цветов”. Фонвизин описывает всю семью, любезность, прекрасный домашний порядок и т. п. Лейпциг, которому так досталось в первый приезд, теперь он не ругает, радуясь тому, что он у ворот Европы. “Лейпциг всех сноснее”, – говорит он. “Вообще сказать могу беспристрастно, что от Петербурга до Нюренберга баланс со стороны нашего отечества перетягивает сильно. Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в припасах; словом, у нас все лучше и мы больше люди, нежели немцы”.

Отдав дань “патриотизму”, он снова описывает беспристрастно в настоящем смысле слова, и тогда выходит, что там многое лучше и они больше люди. В Лейпциге он находит русского кучера, который привез из Москвы профессора Маттеи, и нанимает его до Нюрнберга. Этот кучер, крестьянин Нарышкина Калинин, обещает побывать в Москве у родных Фонвизина, который о нем пишет:

“Борода его, наконец, нам и надоела: смотреть его собиралось около нашей кареты премножество людей; маленькие ребята бегали за ним, как за чудом. Он так зол на немцев и такую к ним имеет антипатию, что иногда мы, слыша его рассуждения, со смеху помирали.

По его мнению, русских создал Бог, а немцев – чорт. Он считает их за гадин и думает, что, раздавя немца, Бога прогневить нельзя”.

Выехав в июле, Фонвизин в сентябре приезжает в Баден, откуда до Рима еще месяц пути. Отсюда автор посылает сестре журнал свой с описанием Нюренберга. Здесь познакомился он с картинами Альбрехта Дюрера, “славного больше за старину, нежели за искусство, потому что в его время живопись в Европе была еще в колыбели. Он родился в здешнем городе, работал много, и куда ни обернись – везде найдешь его работу”. Здесь же Фонвизин восхищается с большим чувством своею гостиницей:

“Мы пригласили Брентания (банкир его. – Авт.) к обеду. Я нигде не видел деликатнее стола. Какое пирожное! Какой десерт! О пирожном я говорю не для того только, что я до него охотник, но для того, что Нюренберг пирожным славен в Европе(1). Скатерти, салфетки тонки, чисты, словом, в жизнь мою лучшего стола иметь не желал бы”. Путешествуя, Фонвизин на этот раз занимался коммерцией. Он закупал картины и отправлял их Клостерману в Петербург – для продажи. Недаром он и теоретически доказывал необходимость и пользу дворянам заниматься торговлей. С этой целью перевел он еще в молодости статью “Торгующее дворянство” аббата Куайе (Coyer) с предисловием “Юстия”. Фонвизин разошелся здесь с императрицей; в “Наказе” ее принято было воззрение Монтескье, который считал занятие торговлею гибельным для дворянского достоинства.