Михаил Энгельгардт - Чарльз Лайель. Его жизнь и научная деятельность

«Поездка по Южным Штатам совершенно изменила мои чувства по отношению к плантаторам. Рабы, домашние и полевые, – веселый, беспечный, легкомысленный, но отнюдь не несчастный народ».

«Белым приходится гораздо хуже. Они должны бороться с леностью и беспечностью своих рабов; лечить их, когда те заболеют; следить, чтобы их не возмутили аболиционисты…»

«Школы устроены всюду, но господствует устное обучение; грамоты боятся, так как грамотные вздумают, чего доброго, читать возмутительные памфлеты. Впрочем, многие из рабов умеют читать и получают в подарок от своих господ Библию…»

Вообще, плантаторы очень заботились о религиозном воспитании рабов. Так, Лайель присутствовал однажды на свадьбе негров, происходившей с соблюдением всех надлежащих обрядов. По окончании таинства ему вздумалось спросить, имеет ли этот брак юридическое значение. Оказалось, что нет, не имеет. Неграм нужно внушить представление о святости религии, но соблюдать эту святость слишком накладно для белых. Если представится случай выгодно распродать семью негров, то делать нечего – экономический интерес прежде всего: в этом случае можно и должно разъединить узы, скрепленные Богом. Можно, продать мужа в одни руки, жену – в другие, и даже, ради приплода, перевенчать их заново, с другими лицами.

Дабы не развивать семейной привязанности у негров, дети их отбирались у матерей, воспитывались и кормились в группах, под надзором общей няньки. Лайель наткнулся однажды на сцену кормления негритят и, осведомившись о причине этого явления, получил ответ, что рабыни слишком небрежно относятся к своим детям, так что для пользы последних приходится отбирать их у матерей. Это объяснение противоречило тому, что он слышал раньше: будто рабыни, которым предоставлено жить с детьми, так привыкают к ним, что в случае распродажи семьи в разные руки поднимают бунт и устраивают душераздирающие сцены… Но он не заметил этого противоречия и продолжал восхищаться отношением плантаторов к неграм.

«Северяне понятия не имеют о том, как привязаны к своим рабам многие здешние семьи».

«Получив свободу, негры больше потеряют, чем выиграют. Они живут в отдельных домах, устраивают прогулки… Едят свинину!..»

Для полноты идиллии оказалось, по его наблюдениям, что и работают негры под влиянием «более высоких мотивов, чем белые, – из бескорыстной любви к исполнению своего долга».

Словом, идиллия во всех отношениях, и если выходят какие недоразумения, то больше по вине аболиционистов, которые возмущают покой плантаторов и сбивают с пути негров своей пропагандой.

Понятно, что при таких воззрениях он увидел в «Хижине дяди Тома» только грубую карикатуру, хотя и соглашался, что ужасы, изображенные Бичер-Стоу, может быть, и действительно совершаются, но «как редкое исключение».

Тем не менее, когда в Америке разразилась междоусобная война, он писал одному из своих американских друзей: «Если война уничтожит эту язву – рабовладельческий труд, – то подобный результат окупит все издержки и всю кровь».

Это, бесспорно, противоречие; но что прикажете делать?! Человек – ходячий сумбур, чем и отличается от животных, которые всегда верны себе. Им-то легко: повинуйся инстинкту и кончено дело! А нам?! Инстинкты, унаследованные от троглодитов или еще более ранних предков, тянут в одну сторону; принципы, привитые воспитанием или чтением, – в другую; общественные приличия и правила – в третью; собственная игра ума – в четвертую… Сведи тут концы с концами! И вот даже величайшие умы, сильнейшие головы не могут вполне освободиться от противоречий, что мы видим и на примере Лайеля.

Обращение в новую веру. – «Происхождение видов». – Доисторическая археология. – Буше де Перт. – Древность человека. – Последние экскурсии Лайеля. – Смерть леди Лайель. – Смерть Лайеля .

На старости лет Лайелю пришлось отказаться от своих излюбленных воззрений относительно происхождения видов. Пока этот вопрос решался a priori, можно было оспаривать всякое решение; исход спора зависел от большей или меньшей диалектической ловкости автора. Но дело приняло другой оборот у Дарвина. Он не старался угадать, каким образом одни виды могут превращаться в другие; он уяснил процесс, происходящий в природе. Нельзя было отрицать ни фактов, на которые он опирался, ни выводов, которые вытекали из фактов.

Лайель был давнишний знакомый Дарвина и знал, что тот работает над вопросом о происхождении видов. В письмах его нередко попадаются заметки о спорах на эту тему, происходивших у Доунского отшельника. Так, в 1856 году он пишет:

«В последний раз, когда Гукер, Гёксли и Воластон были у Дарвина, они оспаривали неизменность видов и, кажется, зашли дальше, чем хотели… Дарвин различает в числе разновидностей обыкновенного домашнего голубя три хороших рода и пятнадцать хороших видов, если устанавливать роды и виды согласно принципам, принятым лучшими орнитологами!.. После всего этого не происходим ли мы от Оранга?»

Наконец, вышло в свет «Происхождение видов», – вышло, так сказать, с благословения Лайеля, потому что он и Гукер уговорили Дарвина обнародовать свою теорию, когда Уоллес прислал последнему очерк естественного подбора.

Известно, какое оглушительное впечатление произвела эта книга. Тут повторилось – только в гораздо большем масштабе – то же, что при появлении «Основных начал геологии» Лайеля. Старая, затасканная теория, потерявшая всякий кредит и вовсе не находившая места в науке, оказалась, к общему изумлению, неизбежным выводом из фактов.

Лайель, как и другие, не ожидал ничего подобного. Его научная честность подверглась жестокому испытанию. Трудно на старости лет отрекаться от идей, с которыми свыкся за долгую жизнь. Не один он испытал это. Распространившись с быстротой эпидемии среди молодых ученых, теория Дарвина встретила упорных противников в лице многих стариков. Даже Бэр, «magnum et venerabile nomen», один из величайших умов нашего века, не мог примириться с дарвинизмом.

Тем не менее, научная честность победила: в книге о древности человека Лайель высказался в пользу эволюционизма – правда, нерешительным тоном, с колебаниями и оговорками, которые вызвали негодование Дарвина. «Лучше бы он не затрагивал этого предмета!» – восклицает последний по поводу «Древности человека».

Лайель не обладал железной логикой и мужеством Дарвина. Но в данном случае для него, бесспорно, есть смягчающее обстоятельство. Ему пришлось переделать все свое миросозерцание, отказаться от идей, которые срослись не только с его научными воззрениями, но и с его чувствами, с его нравственным миром.