Е. Литвинова - Пьер Симон Лаплас. Его жизнь и научная деятельность

Вскоре после первого моего знакомства с Лапласом я имел счастие сделать удачный, как мне казалось, шаг в новой области математики. Я нашел в Петербургских комментариях ряд замечательных во многих отношениях геометрических задач, которыми занимался великий математик Эйлер, дав частное и косвенное решение многих из них. Мне удалось отыскать прямое и общее решение тех же вопросов. Отправляясь в Париж, я захватил с собой свою работу и показал ее Лапласу. Он выслушал меня с большим вниманием; к последнему примешивалось, однако, некоторое удивление. Он задал мне несколько вопросов относительно общего метода, коснувшись подробностей решения. Расспросив меня обо всем этом, он сказал: „Мне кажется, все это имеет значение; приходите ко мне завтра утром с вашим мемуаром; я с удовольствием с ним познакомлюсь“. Разумеется, я с большой радостью явился в назначенный час. Лаплас с большим вниманием прочитал всю мою рукопись и затем сказал мне: „Это очень почтенный труд; вы напали на истинный путь, ведущий к прямому решению всех вопросов этого рода. Но заключение, к которому вы приходите в конце, слишком далеко от найденных вами результатов. Вы встретите непредвиденные трудности, может быть, превосходящие средства анализа при том состоянии, в котором он находится теперь“. Я довольно храбро защищал некоторое время „свой конец“, нисколько не стесняясь, возражал Лапласу, но, разумеется, вскоре сдался, уступив не авторитету, а силе его доказательств, и зачеркнул свое заключительное слово. „Ну вот так-то лучше, – сказал Лаплас, – все остальное в порядке; представьте завтра ваш мемуар в академию, а после заседания зайдите ко мне обедать; теперь же пойдемте со мной позавтракать“.

Домашняя обстановка Лапласа отличалась такой же простотой, как и его обращение; это известно всем молодым людям, имевшим счастие находиться с ним в близких сношениях. Около Лапласа было много молодых людей – усыновленных мыслью и чувством; он имел обыкновение беседовать с ними во время отдыха после утренних занятий и перед завтраком. Завтрак был у него чисто пифагорейский; он состоял из молока, кофе и фруктов. Его подавали всегда в помещении госпожи Лаплас, которая принимала нас, как родная мать; в то время она была очень хороша собой, а по летам могла быть нам только сестрою. Мы нисколько не стесняясь проводили с Лапласом целые часы в беседах, говоря о самих предметах нашего изучения, об успешности и значении начатых нами работ и составляя планы относительно будущих трудов. Лаплас весьма часто входил в подробности нашего положения и так заботился о нашей будущности, что мы смело могли отложить о ней всякое попечение. Взамен того он требовал только усердия, усилий и страсти к труду. Все это может повторить каждый из нас относительно Лапласа. Но черта его характера, о которой я сейчас расскажу вам, лучше всего покажет, чем именно был он в то время для нас – молодых ученых.

На другой день, следуя совету Лапласа, я весьма рано отправился в академию и с позволения президента принялся чертить на доске и писать формулы, которые намеревался объяснить на заседании. Монж, явившийся одним из первых, подошел ко мне и заговорил со мной о моей работе. Ясно, что Лаплас предупредил его. В Политехнической школе я принадлежал к числу учеников, наиболее любимых Монжем, и хорошо знал, какое удовольствие могли доставить ему мои успехи. О, какое счастье учиться у таких наставников!

Когда мне разрешено было начать говорить, все геометры, согласно обычаю, разместились около доски. Генерал Бонапарт, только что возвратившийся из Египта, в тот день присутствовал на заседании в качестве члена механической секции. Он пришел то ли вместе с другими, то ли по собственному желанию, считая себя завзятым математиком, то ли по приглашению Монжа, который желал познакомить его с работой бывшего ученика своей любимой Политехнической школы. Генерал Бонапарт заметил: „Мне знакомы эти чертежи“. Я подумал про себя: „Это удивительно; их видел один только Лаплас“. Я был так занят в то время своим делом, что мало думал о военных подвигах Наполеона и нисколько не стеснялся его присутствием. Все мое внимание поглощено было Лагранжем: я бы очень боялся его, если бы не полагался на похвалы и поддержку Лапласа. Благодаря последнему я излагал свободно и, как мне казалось, очень ясно, указывая сущность, цель и результаты своих исследований. Последние обратили общее внимание своей оригинальностью. Все меня поздравляли. Оппонентами моими были граждане Лаплас, Бонапарт и Лакруа. По окончании заседания я пошел с Лапласом к нему обедать. Когда мы пришли, едва я успел раскланяться с госпожой Лаплас, он сказал мне: „Пойдемте-ка на минуту в мой кабинет; мне нужно вам кое-что показать“. В кабинете он вынул ключ из своего кармана, отворил им маленькую конторку, стоявшую налево от камина, и вынул из нее пожелтевшую от времени тетрадь; я взял ее и увидел, что в ней заключаются все задачи Эйлера, решенные мною и притом тем самым способом, который я считал известным одному только мне. Оказалось, что Лаплас давно уже открыл этот способ, но встретился с затруднениями, которые он мне и указал. Великий геометр надеялся преодолеть их когда-нибудь со временем и никому не говорил о своем открытии, ничего не сказал и мне, когда я принес ему свою работу, приняв ее как нечто для него новое.

Трудно выразить, что я пережил и перечувствовал в те минуты; это была живая радость, что я сошелся с ним в своих мыслях, и грусть, что не мне первому принадлежит честь открытия; но все же сердце мое было переполнено чувством живейшей признательности за такую трогательную заботливость обо мне. Лаплас всецело отказался от своего первенства в мою пользу. Разумеется, для него оно было не важно, сущий пустяк сравнительно с другими великими открытиями, которыми он обогатил математику и астрономию. Но ученые обыкновенно нелегко отказываются от своих исследований, как бы незначительны они ни были. Он сообщил мне о своем открытии, дав мне прежде насладиться своими успехами. Если бы это мне было известно до начала заседания, я не мог бы говорить о своем открытии с энтузиазмом. Нравственная деликатность и тонкое благородство великого ученого относились не к науке, не к математику, а к человеку. В награду за это он, вероятно, испытал большое удовольствие при виде моего полного счастья. Так отнесся он ко мне и не иначе относился к другим начинающим математикам. Не знаю, поступил ли бы он так великодушно с равным себе, со своим соперником, но я говорю об отношениях его ко мне.

Влияние Лапласа на успехи физических и математических наук было громадно. Целые полвека все черпали свое знание в его трудах, основывались на них. Но немного осталось в живых из тех, кто знал его лично, кого он вдохновлял своим чарующим умом и направлял своими советами, кто на себе испытал проявления его доброты и привязанности. Нам остается в память его делать другим то, что он делал для нас, и подражать, сколько хватит сил наших, его благородству, которое так отчетливо проявилось в отношении ко мне.